Выведя это заключение, я гневно посмотрел в бегающие глазки сатанинского отродья, проговорил: «Зря я тебя не дотопил, паскуду!» — и с величавым достоинством казнимого чернью монарха полной грудью вдохнул яд.
Глава двенадцатая
ТРУБИТ, ТРУБИТ ПОГИБЕЛЬНЫЙ РОГ!
Покачивало. Пряно пахло цветущими травами; их макушки гладили меня по туго забинтованной гудящей голове, по связанным рукам и ногам. А еще пахло псиной, кислым звериным потом и чем-то словно бы медицинским. Растительной настойкой на спирту, что ли. Меня везли и средство передвижения, вызывающее странные ассоциации, заставляло продолжать прикидываться бессознательным. Я лежал на животе, перекинутый через что-то вроде лошадиного крупа. Только это была не лошадь. Животное обладало довольно длинной шерстью и сравнительно узким, хоть и твердо-мускулистым, телом с острым позвоночником. Ход его был неровен. Скорее скок, чем бег. Это вполне мог оказаться пес или волк. Матерый волчара, способный нести на себе человека, будто ягненка. Этакий вервольф, охотник до людского мясца. Или же (я обмер, напуганный ужасной догадкой) цзин. Лис-оборотень родом из Китая.
А о том, что тащившая меня тварь не просто вьючное животное или безмозглый хищник-каннибал, догадаться было проще простого.
Она умела говорить.
И молчать была несклонна. Она ворчливо и по большей части невнятно бормотала; голос ее почему-то казался мне отдаленно знакомым. Недовольство, судя по долетавшим разборчивым обрывкам, обращено было на меня. Вернее, на то, что ей, измученной твари, приходится надсаживаться, транспортируя эту тушу. И это вместо того, чтобы прямо на месте обстряпать дельце и спрятать концы в воду.
Использование по отношению к моей персоне мясницкого определения «туша» да еще в контексте с «концами в воду» радовало не так чтобы очень. Утешало лишь то более-менее ясное обстоятельство, что номер брюзги-носильщика был, видимо, шестнадцатый и решал мою судьбу кто-то другой. Но кто?
Надо полагать, тот, кому адресуются жалобы.
Я на миллиметр приоткрыл один глаз.
— Тпру, волчья сыть! — прозвучал властный окрик. — Стой, залетный. Привал. Наш шустрик оклемался.
Носильщик издал торжествующий вопль и тотчас стряхнул меня наземь.
Падать было невысоко.
Застукали, подумал я, открыв оба глаза… И с диким стоном: «Только не это!!!» — зажмурился вновь, страстно моля про себя кого-то большого и всемогущего, чтобы оказалось, что это мне только почудилось! Хоть бы это всего лишь померещилось! Пускай в горячечном бреду, пускай под воздействием наркотика — но пусть это будет не взаправду. Не наяву.
Дружный смех, вырвавшийся из двух глоток, и покровительственное похлопывание твердой лапой по плечу доказали, что мольбы безбожника и еретика услышаны быть не могут. Или не могут быть удовлетворены. Подавив рвущийся наружу всхлип отчаяния, я медленно поднял веки.
Блудотерии сидели, склонив головы в разные стороны, и выжидательно смотрели мне в лицо.
— А поутру оне проснулись, кругом измятая трава! — дурашливо проорал самец и, высоко подпрыгнув, перевернулся через голову. — То не трава была измята…
— Вот такие мы усталые, — не поворачивая головы, констатировала самка тоном школьного завуча. — Такие измотанные…
Самец осекся и растерянно всхрапнул. Длинные уши, только что задорно стригшие воздух над его хребтом подобно огромным старинным портновским ножницам, вмиг уныло повисли вдоль щек. Морда, и без того продолговатая, вытянулась еще сильнее.
— Любовь моя… Так это же от избытка чувств… Единичный порыв… Так сказать, ле реялиссмент бреф де ль'активитэ
[36]
. Боюсь, сейчас наступит ремиссия оживления и тогда я, — голос его начал слабеть и подрагивать, — возможно, я даже потеряю от истощения сил сознание… Ах, мне уже дурно… — Нуте-с, как ты себя чувствуешь, дорогой? — спросила меня самка, всецело игнорируя испускаемые канючащим голосом причитания благоверного. — Голова кружится?
Имея подобного супруга, обман она, думается, научилась чуять в любой форме и при любой его концентрации, поэтому я решил быть откровенным:
— Немного.
— Я рада. Что ж, значит, дальше пойдешь ножками. Осталось не так уж далеко.
— Докуда?
Она в сомнении пожевала воронкообразным ртом (пухлые черные губы при этом двигались прямо-таки непристойно) и сказала:
— До нашей скромной норки.
— Полагаете, это так уж обязательно? — заговорил я, рывком садясь. Голову сдавила боль, в глазах запорхали мотыльки траурной расцветки. Я поморщился, но продолжал: — Поверьте, мадам, я чрезвычайно скучный гость. Честное слово. Косноязычный собеседник. В еде привередлив. В быту прихотлив. Делать ничего не умею. Руки у меня — крюки. — Скрючив пальцы, выкрутив кисти и изогнув локти, я показал, насколько страшна кривизна. — Кривые руки-то.
— А ноги? — с ухмылочкой встрял самец.
— Ноги, конечно, прямые — но ведь растут-то откуда? Блудотерии прыснули. Самец погромче и со вкусом, самка сдержанней.
— То-то и оно, — сказал я, ободренный маленькой победой. — Гнали бы вы меня подобру-поздорову. А?
— На ночь глядя, — задумчиво сказала самка, — в саванну, дорогой ты мой тушканчик, я даже мужа не выпушу. Ибо завалят оболтуса, уплетут и косточек на помин не оставят. Хоть он намного быстрее тебя, выносливее, сильнее и чутче.
— И жизнь здесь прожил, — высокомерно добавил расцветший от похвал самец.
— Вот именно, — впервые согласилась она.
— А по мне, — сказал я упрямо, — так лучше смерть, чем бесчестие.
— Бесчестить тебя, зайка, мы еще то ли надумаем, а то ли воздержимся. — Самец булькнул горлом и озадаченно, с нотками обиды, закудахтал:
— Это как же это так, любовь моя? Твои слова мне странны.
— Зато смерть…— сухо продолжала она. — Расскажи-ка ему, милый, как здесь умирают.
И блудотерии рассказал. Словарный запас у него был — обзавидуешься, живость речи превыше всяких похвал, эмоциональный посыл как у пламенного трибуна революции. Вдобавок, показалось мне, он владел чем-то вроде дара сверхчувственного внушения. Поэтому, когда он закончил и его половина скомандовала мне: «Если согласен идти, ноги приподними и замри!» — я молча повиновался. (Самец немедленно заорал шалопайским голосом: «Бабушка Сидорова высоко ноги закидывала! Когда б я была бы Сидорова, еще выше бы закидывала!!») А самка повернулась ко мне округлым тылом с чистеньким беленьким пушком пониже хвостика и неуловимым движением задней лапы рассекла травяной жгут, которым были стянуты мои лодыжки.
Берлога блудотериев скрывалась среди пологих холмов, на самой границе между саванной и диковинным, состоящим из корявых низкорослых деревьев лесом. Вход в нее закрывался крепкой плетеной дверью, густо усаженной страшными лаковыми шипами длиной в мизинец. Концы шипов, обращенные вовне, были чем-то густо обмазаны. Завязки из звериных жил притягивали плетенку к узловатым корням деревьев. Самка, ловко орудуя ртом и передними лапами, распустила несколько узлов, и дверь распахнулась наружу, будто подпружиненная.
