Сухона, Кубенское озеро, волок, Шексна…
Горицкий Вознесенский монастырь стоял почти на самом берегу реки, над неспокойными, с белыми барашками водами. Золотые шпили круглых угловых башен без единой бойницы, трехсаженная каменная глухая стена, только в одном месте изрезанная окнами келий. Над всем этим возвышалась стройная, с высоким острым шпилем колокольня, что походила на вскинувшую клюв белую цаплю. Остальные церкви рядом с нею казались низкими и приземистыми, словно пытались спрятаться, стесняясь своего вида возле красавицы птицы.
Струг подвалил к причалу, Басарга сразу выпрыгнул на тесовые доски, оглянулся на холопов:
– Стойте здесь, никого не подпускайте, ни с кем не разговаривайте. Тришка, ты княжну в лицо знаешь, тоже пойдешь. Поможешь, Илья?
– Конечно, брат! Если найду, сюда приведу. Давай тут через полчаса встретимся, хорошо? Чтобы зря не бегать, коли кто-то ее уже встретил.
Перекрестившись на образ, Басарга первым вошел на двор обители, повернул вправо, быстрым шагом направился вдоль стены, вглядываясь в лица монахинь, отпихивая сгружающих в стог сено смердов между ровно расставленными и неестественно правильными, квадратными и широкими, словно ожиревшими, церквушками.
Видимо, на лице его было написано что-то нехорошее, ибо послушницы сразу отворачивались, спешили уйти, не отвечали на вопросы. В храмы же подьячий входить не решился – его словно оттолкнуло что-то. Помявшись у собора, боярин Леонтьев отвернул, отправился на пристань. Может статься, Илья или холоп уже нашли Мирославу и привели туда?
Однако на берегу было пусто. Холопы, дословно выполняя его приказ, выстроились у воды в шлемах и кольчугах, опираясь на копья, и самый вид их отбивал у инокинь и паломниц охоту подходить к реке.
– Басарга! – издалека махнул рукой Илья Булданин, что шел по дороге, вытоптанной снаружи под стеной обители. А рядом, сложив руки на груди и опустив голову, двигалась трудница в блеклой бесцветной рясе и белом платке.
Боярин Леонтьев, прищуриваясь, направился навстречу, на полпути сорвался на бег:
– Мирослава!
Трудница подняла голову и, не выдержав, кинулась навстречу, повисла у Басарги на шее, одновременно и плача, и целуя, и шепча:
– Это не я, любый мой! Это не я, это не я…
– Родная моя, милая, любимая… – целовал ее в ответ Басарга.
Илья Булданин, остановившись рядом, попытался закрыть их спиной, громко закашлял:
– Это… Люди кругом…
Басарга, спохватившись, что прилюдно милуется с почти что монашкой, обнял княжну, быстро увел на причал, подхватил здесь на руки, спустился на струг, спрятал девушку в каюту. Мирослава, более не сдерживаясь, совсем разревелась, уткнувшись головой ему в плечо, размазывая слезы и чего-то несвязно бормоча. Боярин, прижав княжну к себе, гладил ее, обещал все исправить и клялся в вечной любви.
Мирослава, потихоньку успокаиваясь, достала платочек, отерла лицо, промокнула глаза и попросила:
– Поцелуй меня, Басарга.
Молодой человек коснулся губами ее рта, но княжна покачала головой, провела ладонью по его щеке:
– Больше мы уже не увидимся, любый. Никогда. Так целуй меня. Так целуй, чтобы встреча последняя навеки в сердце сохранилась. Иной более не будет.
И Басарга, опустившись перед ней на колени, стал целовать ее так, чтобы навсегда запомнить тело своей любимой.
Они расстались перед вечерней, и боярин Леонтьев, несмотря на темноту, приказал отчаливать. Спасти его счастье теперь мог лишь Иоанн.
В Москву путникам удалось добраться через неделю. Дома их встретил Софоний Зорин, который смог сообщить только одно:
– Государь горюет… Дела бросил, видеть никого не желает. Токмо молится, да вклады по церквям рассылает за помин души Анастасии своей.
– Я хочу его видеть! – все равно потребовал Басарга.
– Ну, так иди, – пожал плечами Софоний. – Из нас всех, побратим, токмо ты един в палаты царские вхож.
– Ранее вхож был, – прикусил губу подьячий. – Мирослава Шуйская о моем приезде сказывала, а опосля и меня самого туда звали. Ныне же и не знаю…
– А ты попробуй. Старыми тропками… – красноречиво повилял ладошкой боярин Булданин.
Иного выбора у подьячего все равно не было, и на рассвете он отправился в Кремль, вошел в двери возле Царицыной мастерской, двинулся по коридорам, благо хаживал здесь уже не один раз. К удивлению Леонтьева, остановить его никто не пытался. Он совершенно спокойно миновал два караула, и только перед Зеленой горницей его остановил рында в белом суконном кафтане:
– Ты куда, боярин?
– Образ государю передать надобно, – достал освященную в Трехсвятительской пустыни иконку подьячий. – Поручение царское исполняю.
– Откель знаешь, что здесь государь?
– Служба такая, – не стал откровенничать Басарга.
– Здесь обожди. – Рында скрылся за дверью, оставив гостя на попечение четырех своих дюжих товарищей. Вернулся на удивление быстро, кивнул: – За мной иди.
В Зеленой горнице было пусто, однако царский телохранитель, не замедляя шага, прошел ее насквозь, потом еще две светелки, тихо прокрался в часовню, поклонился и негромко выдохнул:
– Он здесь, государь…
Иоанн, что стоял на коленях перед золотым иконостасом, перекрестился еще раз, поставил свечу на аналой, поднялся, кивнул рынде:
– Ступай. – Сам посмотрел на иконку и сглотнул: – Поздно привез, боярин.
– Горе сие велико, государь, – склонил голову Басарга. – Беда для всей земли русской, для нас, слуг твоих… Однако же княжна Мирослава Шуйская в сем не виновата!
– А кто виноват?! – вскинул голову царь. – Рази кто признается?! Шипят все, как змеи, да в стороны расползаются! «Не виновны», сказывают, да зыркают с ненавистью! Любой, любой сие сотворить был готов. Кравчая ведь из Шуйских была, из Рюриковичей? А голубица моя – худородная, из Кобылиных. Так почему не могла?
– Это не она. Она царицу всем сердцем любила.
– Все любили, все клянутся… С любовью, видать, и отравили! – широко перекрестился Иоанн. – Правильно Андрюшка сказывал: головы рубить надобно! Рубить разом, дабы о бунте и не думали. А Настенька заступалась. Все миром просила порешить, дабы не обидеть никого, не поссориться! Так ведь ее же, голубицу мою, и убили! Из-за вас все, из-за тебя, из-за Адашева, из-за Висковатого, из-за Хворостинина, из-за Басманова.
– Как так из-за нас? – холодно екнуло в животе у Леонтьева.
– Потому что вас, храбрых и умных, по местам двигал. Иные бояре на службе токмо о кормлении думают – а иные живота не щадят. Я же токмо таких, как ты, на места ставлю! – ткнул пальцем в грудь Басарги Иоанн. – Не ругаю никого, опалу не накладываю, головы не рублю. Токмо к месту достойному определяю. Так ведь нет, и тут недовольны! Андрей Курбский шипит, что он, Рюрикович, по походам мается, а безродный Висковатый, из самых мелких Мещерских, дьяком посольским сидит. Заместо Висковатого он дела государевы решать желает, а Ваньку – в сотники порубежные, татарам хвосты крутить. Долгорукие шипят, что Хворостинину полки большие вместо них доверяют, Волконские кормление в Монастырском приказе заполучить желают, Репнины к Челобитному приказу руки тянут, родовитостью хвалятся, за обиду клянут, за унижение ненавидят. Но ведь меня ненавидят, меня!!! Отчего же ее, Настеньку, отравили?! Веришь, боярин, самому умирать легче. Я умирал, я знаю…
