– Стой!!! – метнулись к нему еще двое, с ходу попытались заколоть.
Платон метнулся влево – и один из нападающих оказался позади другого. Клинок первого Тришка отмахнул в сторону; быстро сближаясь, сделал вид, что хочет ударить татя эфесом в лицо, а когда тот отпрянул – тоже откачнулся и широким взмахом разрубил тулуп вместе с плотью под ним, аж ребра наружу выперли. Мельком оглянулся на дверь. В проеме бесформенной грудой застрял второй из его противников. Платон шмыгнул носом, подобрал с пола чьи-то шаровары, намотал на руку, не замечая, что уцелевший душегуб уже заносит клинок.
– Х-ха! – резко выдохнул тать, обрушиваясь на паренька.
Тришка вздернул навстречу руку, принимая сталь на толстую шерстяную ткань и отводя ее чуть в сторону, мимо тела, быстро вскинул саблю, снизу вверх резанув кончиком клинка врага по горлу.
– А-а? – удивленно крякнул на скамье разбойник, в считаные мгновения оставшийся без всей своей ватаги. – А ну-ка, иди сюда…
Он поднялся, расстегнул ремень, обнажил саблю и прочий набор отбросил в сторону.
– Не надо, дяденька… – виноватым голосом попросил Тришка-Платошка. – Не трогайте меня. Ну, очень прошу, дяденька.
– Свечку Матрене поставлю, как вернусь… – прошептал Басарга.
Тришка-Платошка всегда был трусом. Ловким шкодливым трусом, лучше всего на свете умеющим вовремя спрятаться или удрать. Но он был трусом, которого пять лет подряд почти ежедневно натаскивали по лучшему учебнику фехтования в Европе.
Душегуб решительно рубанул воздух справа налево и обратно, надвигаясь на холопа.
– Не надо, дяденька… – В голосе Тришки сквозила полная безысходность. Он начал медленно разматывать изрезанные штаны со своей руки.
– Сдохни, тварь поганая! – метнулся вперед разбойник, отводя руку для укола.
Платошка молча бросил тряпку ему в лицо и присел в длинном прямом выпаде. Тать, отмахнув тряпку клинком влево, тут же парировал удар.
– Полуперенос, – прошептал Басарга, несчитаное число раз налетавший на этот фокус в поединках со слугой.
Тришка одною кистью повернул клинок влево, вниз, вправо, вверх и вернул в прежнее положение – но уже пропустив над ним парирующую укол саблю. Разбойник не успел остановить взмаха, невольно раскинул руки в стороны и в такой красивой позе принял раскрытой грудью отточенную сталь на всю ее длину. Холоп же испуганно присел, попятился и кинулся обратно за печь.
– Платон, зараза! – сквозь слезы засмеялся Басарга. – Платон, вылезай! Тришка, все кончилось! Тришка! Запорю, поганец!
В дверях зашевелился оглушенный тать, схватился за ногу, за рукоять ножа, попытался его выдернуть, но только застонал от боли.
– Тришка, убью! – зарычал Басарга, дернулся вбок, скидывая с живота скамейку, перекатился ближе к трупам, подполз к чьей-то сабле.
Разбойник, ругаясь и стеная, раскачивал нож в своей ступне – боярин, зажав эфес между руками, энергично тер веревкой по лезвию.
Подьячий успел первым – с облегчением стряхнул с запястий разрезанные путы, выпрямился во весь рост и подобрал с пола оружие.
Тать посмотрел ему в глаза, оставил нож, сунул руку за пазуху, что-то выхватил, быстро запихал в рот и почти сразу захрипел, выпучив глаза. Изо рта пошла розовая пена, душегуб резко выгнулся и перестал дышать. Басарга опустил бесполезную теперь саблю, заглянул за печь. Холоп забился там в самый дальний угол, и его трясло, словно в лихорадке.
– Ох, Тришка-Платошка, – укоризненно покачал головой подьячий, но трогать не стал, вернулся к двери, присел перед закатившим глаза душегубом, расстегнул на нем пояс, одежду, старательно охлопал. – Ничего… Что же это за тати такие странные, что яд принимают, лишь бы в чужих руках не оказаться? Придется поутру губного старосту
[25]
звать. Бог даст, разберемся.
Однако старания пожилого и зело дородного боярина ничего интересного не принесли. Никто из жителей, попавшихся ему на глаза, убитых не знал и ничего не видел, хозяин постоялого двора, оглушенный перед нападением, но оставшийся в живых, сказал лишь то, что странные гости попросились на ночлег через час после приезда боярина Леонтьева, сказавшись кожевенниками из Владимира. При них и два возка со шкурами, купленными по деревням, имелись.
Потратив целый день на расспросы и поиски, староста решил, что исполнил долг свой полностью, велел отнести трупы в сарай, дабы полежали там до весны на случай, коли опознать получится, составил ябеду в Разбойный приказ да с Басаргой же ее и отправил.
Оставшийся путь боярин Леонтьев проделал в броне и с саблей на поясе, а добравшись до Москвы, сразу направился в Кремль и… Оказался не пущен. Как подьячему, Басарге, по мысли незнакомых рынд, докладываться о делах полагалось в своем приказе, а худородному боярину Леонтьеву и вовсе делать у дворца было нечего.
Поразмыслив, Басарга поскакал на двор князя Воротынского – там был встречен с уважением и немедля препровожден в любимую хозяином татарскую горницу, в которой крупный телом воевода любил полежать на диванах среди подушек, попивая вино и закусывая его пастилой и рахат-лукумом. Гостю Михайло Иванович обрадовался и ради разговора с ним даже отложил прочие дела, отпустив стряпуху и какую-то дворовую девку.
– Рад видеть, боярин. Ты присаживайся, в ногах правды нет. Вина себе налей, сластями угостись. – В жарко натопленной комнате князь лежал в легком вышитом халате из атласа темно-малинового цвета, в синих шароварах и зеленой тафье, всем своим видом напоминая скорее персидского султана, а не православного воителя. И даже борода его растрепалась, раскрывшись по всей груди, наподобие веера. – Совсем забыл ты обо мне, храбрый витязь. Не заходишь, о себе не сказываешь, совета не просишь. Нешто обидел я тебя чем-то?
– Как можно, княже?! Ты же мне заместо отца родного! – вскинулся Басарга. – Просто служба моя ныне в Заволочье вся проходит. А что за служба, ты и сам знаешь.
– Ну, коли так, то давай выпьем. Ты садись, садись, – повторил приглашение князь Михайло.
Однако сидеть в татарской горнице было невозможно. Только лежать. Боярин Леонтьев снял пояс, оставив у порога, расстегнул ферязь индийского сукна с песцовой оторочкой, опустился у стола сбоку от хозяина дома.
– Вижу, награждает тебя государь за службу достойно, – одобрил парадное одеяние подьячего князь Воротынский. – Токмо ныне модно самоцветы в два ряда по груди пришивать и кисточки золотистого шелка у плечей.
– Дык, пока я в Заволочье свое отъеду да обратно с отчетом возвернусь, мода опять переменится, – разлил по кубкам пахнущее смородиной вино Басарга.
– И то верно, – согласился князь, приветственно поднял кубок, кивнул: – Дай бог чаще видеться.
– Твое здоровье, княже, – ответил боярин.
