Заметивший его солдат оппозиции вскинул автомат и дал короткую очередь. Пули вспороли спортивную куртку на спине уголовника. Тот дернулся всем телом и затих. Какое-то время правая нога жулика еще подрагивала в конвульсиях, но и это продолжалось недолго. Сам Циркач видел себя на «малине» с корешами. Он только что «откинулся» в очередной раз. Воля пьянила и дурманила не хуже водки и горячего тела молодой марухи, сидящей на его коленях. А кореша толковали о новом интересном дельце, с которого можно поднять неплохие бабки. Гульнуть хватит не только хорошо, а с шиком, как и положено правильному босяку.
Павел Гусев, памятуя о неожиданной встрече с бывшим сослуживцем, предельно осторожно пробирался среди завалов, тщетно высматривая брошенное оружие.
Как назло, ничего не попадалось.
Сплошные стреляные гильзы – и только.
Впрочем, это всегда так. Когда не надо, оружие под ногами валяется; старшины рот не успевают собирать его заодно с амуницией и прочим имуществом, без которого обычная служба личного состава роты и в мирное время, не говоря уже о войне, невозможна.
Однако разочарование было недолгим. Путь Павла пролегал там, где совсем недавно шел бой, сместившийся к Коммунальному мосту.
Разжившись автоматом и проверив его состояние, Гусев вздохнул спокойнее, разглядывая убитого опóзера в звании старшего сержанта. Труп лежал ничком. Неловко подвернутые руки, неестественная поза. Это зрелище уже давно не вызывало у Павла каких-либо эмоций. Только равнодушие, если убитый не был из его взвода. Да и своих Лютый не особо жалел. Война отучила его от ненужной сентиментальности. Все предельно ясно: не хочешь быть на месте убитого – воюй лучше. Авось, даст бог, уцелеешь.
Лютый прошел совсем немного вперед и вдруг увидел две женские ноги в берцах, торчащие из свежеосыпавшейся, еще не успевшей осесть и слежаться кучи битого кирпича. Это его зацепило сильно, ибо смерть мужиков на войне хоть и неприглядна, но вроде как закономерна, а вот смерть женщин и особенно детей – всегда болезненная картина.
Павел хотел уже пройти мимо, как вдруг что-то заставило его замереть на месте, укололо душу болезненным предчувствием страшного, непоправимого.
Он смотрел на берцы – пыльные, со стертыми каблуками, но не это, а именно шнуровка привлекла его внимание. Такая была на берцах Олеси – белые, «не родные», шнурки. И все бы ничего, но вот шнуровка на левом высоком берце, залитая чьей-то кровью, побуревшая и потемневшая от пыли…
Нет!
Нет!!
Нет!!!
Гусев замер изваянием, закусил кулак, чтобы не закричать от отчаяния, еще теша себя слабой надеждой, что, может быть, это не Олеся. Мало ли у кого могут быть белые шнурки. Мало ли у кого шнурок именно на левом берце может быть испачкан кровью…
Он боязливо приблизился, не в силах оторвать глаз от шнурка. Забыв обо всем, положил автомат, начал разбирать завал, отбрасывая целые и битые кирпичи в сторону. А завал все осыпался и осыпался, сводя почти на нет все усилия Павла. Но он монотонно работал, сдирая кожу на ладонях, ломая грязные ногти, не обращая внимания на кровоточащие ссадины, выворачивая порой из кучи целые куски скрепленных раствором кирпичей. А куча все осыпалась и осыпалась…
После того как горизонтально лежащее тело удалось отрыть от ног до пояса, сомнений уже не осталось. Лица еще не видно, а сомнений уже нет.
Лютый, роняя слезы, воя сквозь стиснутые зубы, продолжал разгребать кучу. Когда же извлек тело полностью, то долго смотрел на искаженное гримасой смерти чужое лицо девушки, совсем не похожее на то, которое совсем недавно покрывал поцелуями.
Стоя на коленях, глядя на небо, Павел, почти не разжимая зубов, взвыл:
– Господи!!! Есть ли ты?! Слышишь ли ты меня?! За что?! За что мне все это?! Почему я?! Почему Олеся?!
С голубого неба, подернутого дымами пожарищ, безмятежно светило солнце, согревая истерзанную землю, парящую влагой после затяжных дождей.
Рыдание вырвалось вместе с хрипом. Павел давно не плакал, наверное, с самого детства. И сейчас у него не получалось, а так хотелось разрыдаться, как раньше, чтобы потом после горькой обиды пришло успокоение. Он размазывал слезы по грязному лицу, оставляя разводы, не видя этого, чувствуя, как болит душа от чудовищной несправедливости.
– Проклинаю тебя! Слышишь? Какой ты Бог, если допускаешь все это? Не нужен мне такой Бог, не хочу я верить в такого Бога. Ну! Что ты молчишь?! Покарай меня своим гневом! Вот он, я! Что же ты?! А-а! Не можешь! А что ты можешь вообще, что есть в тебе, кроме тех способностей, которыми люди наделили тебя в своем воображении? Ты можешь причинять только боль. Ты ненавидишь Творение свое. Ты ненавидишь людей и мстишь им за своего распятого Сына. Но я не распинал, и Олеся – тоже! Так за что нам это?! За что?! – Павел на мгновение замолчал, а потом выдохнул с ненавистью: – Все. Нет больше для тебя места в моей душе.
Он отвел глаза от неба, опустился с колен на пятки. Раскачиваясь, словно китайский болванчик, не отрываясь, смотрел на тело погибшей, пытаясь вспоминать довоенное время, когда они с Олесей были счастливы. Пусть не долго, но были.
Все воспоминания состояли из каких-то разрозненных обрывков, вырывая из груди стоны отчаяния: ничего нельзя вернуть. Ничего…
А потом вспомнились слова Олеси там, в подсобке, когда она говорила, что хочет забеременеть, чтобы ее отправили в тыл, ей страшно, она хочет жить…
Даже не верится теперь в произошедшее тогда между ними. Они оба просто сумасшедшие. А ну как увидел бы кто-нибудь, особенно из жуликов? Что бы подумали? А у них языки острые как ножи. На уголовников он управу нашел бы, но ведь все равно за спиной говорили бы и посмеивались…
Заскорузлыми грязными пальцами он гладил лицо девушки – серое, холодное, лишенное обычного легкого румянца, чудесных маленьких ямочек на щечках и особого выражения детской непосредственности, за которое Павел и отметил Олесю среди других девушек, а потом и полюбил.
Он пытался понять: то ли ее живую завалило в результате прямого попадания снаряда в стену, то ли сначала убило, а уж потом завалило мертвую.
Никаких свежих следов крови на теле и одежде обнаружить не получилось. Все в пыли. По всему выходит, живую ее погребло под обвалом…
От беспомощного отчаяния Лютый опять взвыл, сжав виски руками – сказывалась недавняя контузия.
Вдруг он явственно услышал голос Олеси:
– Паша, здесь хорошо! Иди ко мне!
Гусев дико оглянулся, продолжая чувствовать сильную головную боль.
«Я схожу с ума…» – подумал он безразлично.
Чуть успокоив пульсирующую боль, принялся расшнуровывать берцы девушки, до конца не отдавая себе отчет, зачем это делает. Просто кто-то посторонний, без спросу разместившийся в душе, решил, что шнурки надо забрать.
Как память.
Сделав это, Гусев осознал, что тело необходимо похоронить. И уж конечно, не в кирпичных обломках, а по-человечески – в могиле, с крестом.
