— Раз вы сказали, что отличить поддельные пятаки от настоящих очень сложно, то каким образом узнали, что деньги у Сердецких фальшивые?
— Очень просто, — ответил Ушаков. — Перестарались тати, на монетках год проставили 1728-й, ан да не чеканились в год сей медные пятаки. Вот и вышла у них ошибка. Тимоха Пазухин сразу подвох учуял. Он муж знающий.
— И что теперь будет с Сердецкими?
— Коли поймаем, все спытаю, лично плетью на дыбе стегать буду. Кровью умою, паскудцев. А коли сбегут они — их счастье, ну да у меня руки длинные. Хучь на край света заберутся, все одно достанем. А ежели еще и на самого Лещинского сможем показания взять, так мы хранцузиков, кои его сторону держат, за вихры и мордой по столу повозим, — на лице великого инквизитора появилась мечтательное выражение. — Так-то, барон. Службу сослужил ты государству российскому знатную. Жив будь Петр Ляксеевич, расцеловал бы тебя за подарок бесценный, ну а я, старый хрыч, спасибо тебе свое скажу, только «спасибо» мое дорогого стоит. Ежели просить чего удумал, говори сразу, не забыл пока, а то память у меня стариковская, — Ушаков лукаво подмигнул, давая понять, чтобы губу я особенно не раскатывал.
— Мне особенно просить нечего, не ради наград да чинов старался, — спокойно произнес я.
Генерал с интересом взглянул на меня.
— Прошу в одном только милость проявить — отпустите на вольную солдата моего, Михая, и невесту его Ядвигу. А если захочет он и дальше под командованием моим ходить, похлопочите о включении его в штат Измайловского полка. Вот и все мои просьбы.
— Так мало? — удивился Ушаков.
— А мне много не надо, — спокойно произнес я.
Генерал задумчиво потрогал красивый лоб.
— Ладно, будь, по-твоему. Позабочусь о вольной для холопов. И хоть пытаешься выглядеть ты бессребником будто старец какой, без хорошей награды тебя и гренадер твоих оставлять нельзя. Ну да я сам за тебя решу, барон. Милостью не оставлю.
— И еще, — многозначительно добавил Ушаков, — будет у тебя ко мне и слово, и дело, дай знать через сержанта твоего Ипатова. Много он о тебе хорошего говорил. Пока, барон, ждите хороших известий.
Ушаков хлопнул меня по плечу и ушел, а я остался, разинув рот. Кажется невероятным, но выходит, что с первых дней моей службы я находился «под колпаком» Тайной канцелярии, совершенно не подозревая об этом. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
Глава 23
Ушаков был прав, «хорошие» известия посыпались как из рога изобилия. Мне стоило бы учесть, что в армии не любят «самовольщиков», нет, неправильно — ОЧЕНЬ не любят «самовольщиков» и приготовиться к неизбежному, а оно не заставило себя ждать. На утро разгневанный Дерюгин выстроил мое капральство и часа два драл как сидоровых коз. Потом нам выдали шанцевый инструмент и отправили рыть канаву «отсюда и до обеда», а апогеем были занятия строевым артикулам под проливным дождем и сильным ветром. Промокшие до нитки и промерзшие до костей мы с Карлом едва добрались до дома и сразу завалились спать мертвецким сном. Я только закрыл и открыл глаза, как начался рассвет.
Следующий день обещал выдаться не менее увлекательным. Я ожидал тихих разговоров за спиной, недовольного бурчания гвардейцев, которым пришлось пройти сущую каторгу, но парни не роптали. Похоже, для них недавние события стали настоящим приключением, а тот факт, что удалось накрыть фальшивомонетчиков и выручить от беды сослуживца, придавал схватке романтический флер. Более того, теперь я осознал, что могу считать себя полноправным командиром. Авторитет мой поднялся в капральстве до небес. Гренадеры были готовы выполнить любой даже самый сумасбродный приказ, лишь бы он исходил от меня. Честное слово, стало так приятно на душе, что муштра перестала казаться дикой и ненужной.
История быстро получила огласку — в армейской среде новости распространяются быстрее телеграфа. И тут мы получили свою порцию симпатий. Приходили солдаты и унтера с нашей третьей роты и из других, они поддерживали нас, советовали принять наказания исходящие от Дерюгина, как неизбежное зло. Говорили, что мы еще легко отделались, приводя в доказательство кучу поучительных примеров. Кое-кто советовал поискать правды у «штапов», дескать, Бирон и другие старшие офицеры рассудят нас по уму, но я сразу отказался, понимая, что невольно задел Дерюгина и, возможно, нанес ему сильную обиду. Все же в какой-то степени мы его этой выходкой подставили перед вышестоящим начальством, реакция у которого может укладываться в широкую палитру от казнить, до помиловать. И если отцы-командиры посчитают, что Дерюгин распустил роту, то последствия для офицера могут статься нерадужными. Могут и из гвардии попереть, благо прецеденты случались. Жаль, конечно. Поручик относился к той породе начальников, что с полным основанием считается лучшей: строгий и справедливый, он никогда не давал подчиненных в обиду и стоял за них горой, а в армии это качество очень ценится. Но зато если уж накажет, так на всю катушку.
Мы стояли на плацу, в ожидании поручика, но он почему-то задерживался. Мундиры не успели просохнуть, поэтому большого удовольствия от такого времяпрепровождения никто не получал. Повисло тягостное молчание, нарушаемое изредка покашливанием в кулак простудившихся. Наконец появился Дерюгин. Выглядел он на удивление веселым. Видя его довольную ухмылку, солдаты приободрились.
«Гроза миновала», — решил я.
— Здорово, орлы! — на ходу прокричал поручик.
— Здравжелаввашблагородь! — рявкнули мы, но очевидно недостаточно бодро.
Ни в какой армии нет приборов определяющих степень солдатского воодушевления, но грамотный офицер способен улавливать тончайшие нюансы. Вроде все в порядке, гренадеры орут во всю мощь легких, крик складывается в единый, наполненный гармонией возглас, на лицах восторг, но что-то не то. Будто от длинного, пышущего жаром французского багета, перед тем, как подать на стол гурмана, повара отщипнули мякиш. Дерюгину проявленный энтузиазм не понравился:
— А что уныло так? Ну-ка повторим: здорово, орлы!
— Здрав… желав…
— Другое дело, — он положил руку на эфес шпаги, приосанился: — Всегда бы так отвечали. Ну что, гренадеры третьей роты, допрыгались! О подвиге вашем дошло до самой матушки императрицы.
«Неудивительно, — подумал я. — Ушаков имеет право личного доклада Анне Иоанновне. Вряд ли он замолчал случай с фальшивомонетчиками».
— И она проявила к вам подобающую щедрость. Все гренадеры, участвовавшие в штурме, получат в награду по пятьдесят рублей, а капрал фон Гофен сто рублей и повышение в чине до сержанта. Виват ее императорскому величеству!
— Виват! Виват! Виват! — троекратно прокричали мы, впадая в полный восторг.
Вот так, благополучно закончился штурм дома Сердецких. И командир доволен, и денег немалых отсыпали, а для меня очередные «лычки» как дар с небес. Правда, новая должность куда ответственней, ведь зачастую сержант выступает в качестве второго лица в роте, особенно в нашей, ибо многие из нас успели позабыть, как выглядит капитан-поручик Басмецов, пропадавший неизвестно где.
