Она вытерла красные, покрытые цыпками руки об рубаху, поправила платок и вопросительно уставилась на нас.
— А даром? — вступил в разговор Михайлов.
— Даром водички могу из колодца плеснуть. Надоть?
— Не, — замотал головой Чижиков. — Неси молоко, будет тебе копейка.
— Не обманешь?
— Вот те крест!
— Ванятка, — окликнула она мальчишку.
— Что, мама?
— Сгоняй в погреб, принеси молочка путникам.
— Бегу. — Пацан помчался так, что только босые пятки засверкали.
Принесенное молоко оказалось холодным до ломоты в зубах и вкусным. Даже драгунский прапорщик, крививший дотоле нос от жидкостей, не содержащих спирта, с удовольствием приложился к крынке, смачно сглотнул, размазал пролившиеся капли по шикарным усам и одобрительно крякнул.
— Храни вас Николай-угодник, — напоследок сказала пожилая женщина, когда мы, расплатившись, двинулись дальше.
Песчаная светло-желтая дорога проходила сквозь бор изумительной чистоты — одни только сосны да лесной «ковер», сложенный из опавших иголок и шишек. Высоченные ровные деревья стояли плотными рядами, как гвардейцы на параде. Верхушки покачивались в такт ветру, изредка доносился звонкий перестук дятла и пение невидимых птиц.
По небу бежали облака, оставляя на земле прохладную тень. Только что голову напекало солнышко, и вдруг раз — ты в середине темного пятна, которое стремительно несется вперед. Проходит несколько секунд — и вновь яркий свет и жара.
Мои парни ехали впереди, драгун тащился, чуть отстав. Он уронил подбородок на грудь и сладко дремал, изредка открывая глаза, когда приходилось преодолевать препятствие.
Я завидовал его безмятежности. С другой стороны, он «прогудел» на первом этаже новгородского трактира всю ночь и теперь добирал потерянный сон. Похоже, невесте придется еще с ним намучиться. Личности вроде него с трудом поддаются семейной «дрессировке».
Михай по-прежнему оставался нелюдим, держался обособленно, в разговоры если и вступал, то в самые незначительные, отделываясь односложными короткими фразами. Гренадеры, прекрасно понимая состояние поляка, старались его не задевать.
Карл, более-менее сносно научившийся русскому, с интересом прислушивался к нашим беседам, но не всегда принимал в них участие. Беглая речь давалась ему все же неважно.
Поездку вполне можно было бы назвать приятной, если б не надоедливый гнус. Комариный сезон еще не настал, зато слепни водились в избытке. То и дело приходилось громкими шлепками убивать мерзких насекомых, норовящих укусить в самое неожиданное место.
Дорога разделилась на два рукава — один, узенький, вел к видневшемуся в отдалении погосту. Второй рукав, пошире, накатанный тысячами колес и изрытый копытами лошадей, прямой ниточкой уходил на многие версты без единого поворота.
Местечко для тех, кто упокоился навсегда, выбиралось со вкусом, если можно так выразиться, — тихо, красиво и спокойно. Кладбище выглядело ухоженным, за могилками присматривали — убирали, прогоняли надоедливых ворон и соек, поправляли струганые кресты. Видимо, жители окрестных деревень здесь хоронили родственников и рассчитывали в будущем тоже найти тут последнее пристанище.
— Райское место, — благолепно сняв шапку, произнес Михайлов. — Хотел бы я, чтоб меня похоронили в таком, а не где-нибудь на чужбине.
Он перекрестился.
— А не все ли равно тебе, где гнить? — вяло спросил Чижиков, не разделявший философских настроений собеседника.
— Нет, не все, — недовольно произнес Михайлов. — Здесь все родное, свое. Глаза не нарадуются.
— Это на кресты-то глядючи?
— Да не в крестах дело, — вскипел собеседник. — Лепота тут. Грибов, наверное, видимо-невидимо, зверья всякого мильенами бродит, а в речках рыба разве что из воды не выпрыгивает. Зачерпни ведро — обязательно леща или уклейку вытащишь. Остался бы тут навсегда, избу бы купил — она, чай, рубля три, не больше стоит, бабенку б завел из вдовушек, поласковей, хозяйством каким-никаким прирос.
— Гляди, как бы действительно не остался, — пробурчал Чижиков. — Вон и могилка свежевырытая впереди имеется.
Михайлов бросил взгляд на черный провал в земле и ядовито сплюнул:
— Типун на язык тебе, Степка, болтун ты несчастный.
— Кто из нас болтун! — рассмеялся дядька.
— А у тебя что — не лежит душа к этим краям? — подъехал я к Чижикову.
Гренадер устало вздохнул:
— Почему не лежит? Лежит, конечно. Токмо погнали нас всей семьей отсюда из Рассеи метлой аж до самых крымских степей. И за то спасибо, конечно. Могли батьку моего вообще без головы оставить.
— Из-за чего? — не сразу понял я.
— Знамо из-за чего. Батя мой в стрельцах московских служил, что бунтовать супротив Петра Ляксееича вздумали. Хучь и ни при чем предок мой был, и в мыслях не держал на самодержца покушаться, но как пошли головы на плахе лететь, его вместе с другими в назидание из Москвы выперли и на границу с крымчаками послали с маткой моей да нами, детворой, мал мала меньше. Не все и доехали... Кажную версту кого-то да хоронили. Дали нам землицы чуток, а как зачали полки ланд-милицейские строить, так я туда напросился. Батька сказал, что, раз бугаем таким вымахал, нечего за сохой ходить.
— А в гвардию как попал?
— Обычным макаром, почитай, как почти все из наших... Приехал майор Хрущов, стал людей для гвардии присматривать. Меня начальник наш все уберечь хотел от набору, жалко ему было в столичные войска справного солдата отдавать, да рази такую оглоблю схоронишь? — усмехнулся Чижиков. — Прятали-прятали, да все без толку. Майор, видать, глазастый попался, а может, и донес ему про меня кто. Он как увидел меня, ажно от радости затрясся, Гаргантюэлем каким-то назвал. — Гренадер сплюнул. — Хто хоть это, господин сержант? Скажите, сделайте милость!
— Великан такой из книжки.
— А, — успокоенно протянул гренадер. — Тогда ничего. Я уж думал, ругательство какое. Много доводилось слышать. Так уж устроены люди русские — шагу не шагнут, чтоб не полаяться друг с дружкой, хоть по поводу, хоть впустую. Батюшки святы, запамятовал, на чем и остановился, — растерянно произнес Чижиков.
— На том, как майор Хрущов в гвардию тебя записал, — напомнил я.
— Точно, — кивнул гренадер. — Так все и было. Приехал майор, пальчиком ткнул, великаном энтим назвал и велел писарю бумагу на меня готовить. «Ты, говорит, Чижиков, хоть по фамилии — птаха мелкая, зато вид имеешь исполинский. Стало быть, полагается тебе в гвардии дальше служить». Понятно, что мнения моего и спрашивать не стали. Так и записали меня да еще сотню хлопцев из ланд-милицейского полка в гренадеры гвардейские. Я поначалу закручинился, знал, что у бати из службы вблиз особы царевой ничего путнего не вышло, и у меня на роду такое ж, поди, нарисовано. Но потом привык, втянулся...
