Глава 1
Две пары в сапоге
Осень нынче выдалась слякотной, холодной – с конца сентября нескончаемой пеленой шли дожди, а на Покров даже выпал со всей щедростью снег, правда, не здесь, на границе Верховских земель, что по реке Оке, а севернее, к Твери ближе. Полежал, побелел, да вскорости весь растаял, и теперь, в середине ноября, погода установилась теплая, причем даже не особенно влажная – сквозь разрывы жемчужно-белесых облаков то тут, то там проглядывало лазоревыми заплатками небо. Блестело и солнышко, не все дни, конечно, но выходило, вырывалось из облачного плена, улыбалось радостно, словно наверстывая упущенное за длинную и хмурую осень.
– Ох ты, Господи, чай, весна! – прищурившись от попавшего в глаз озорного луча, сдвинул на затылок шапку кудлатобородый широконосый мужик лет тридцати – в справном кафтане доброго немецкого сукна, какое опытный глаз ни за что не перепутает с местным, в юфтевых, испачканных в бурой болотной грязи сапогах, при висевшей на широком поясе сабле.
Мужик стоял, упираясь рукой в могучий ствол дуба, выросшего на небольшом холме, и старательно всматривался вдаль, словно бы поджидал кого-то. Рядом, у дуба, на небольшой, уже успевшей порасти свежей зеленой травкой поляне, паслись две стреноженные лошади, одна – с черной мохнатой гривой, другая – куда более изящная и, судя по виду, никогда не ходившая под ярмом. Боевой скакун, еще бы!
Хозяин скакуна – молодой статный красавец с чувственными, чуть скривленными будто в вечной насмешке губами и тоненькими усиками с ухмылкой покосился на своего напарника, или – вернее сказать – слугу:
– Весна? Ты так любишь весну, Оженя?
Мужик неожиданно озадачился:
– Да не так чтоб уж очень, господине Яндыз. Однако ж дед-то мой крестьянствовал, это потом уж батюшка в вои попал, а я уж совсем в люди выбился…
– Хм… в люди… – тонкоусый прищурил левый глаз. – Неужели?
– А так и есть! – Судя по всему, Оженя убежденно стоял на своем, да и разговор этот меж этими двумя не впервые уже заводился, все больше – Оженей, а Яндызу было приятно, хоть и насмешник, а все ж…
– Так и есть! – Повторив, напарник-слуга пригладил растрепавшуюся бороду, ловко прикрыв рукой скользнувшую улыбку – о, он-то знал, что господину эта беседа – заместо меда. – Так и есть! Был – никто и звать никак, а ныне – при самом царевиче состою! Шутка ли?
Белолицый красавчик расхохотался и хлопнул напарника по плечу:
– Хитер ты, оглан, хитер!
Оженя ухмыльнулся:
– Чего ж хитер-то? Все, господине, знают, что ты – самого Тохтамыша-царя сын, пусть и не старший… пусть и при Москве, при Василии-князе… пока…
Пока, пока…
Верно сказал, гяур, собака! И верный слуга – преданный, хоть и урус, да таких еще поискать. Эх, Оженя, до чего ж ты прав-то, до чего прав! Знает, иблис, чем уесть… и как о старом думать заставить… и о новом мечтать!
Качнув головой, Яндыз нервно сплюнул: все так и есть, чего уж. Он, чингизид, сын самого Тохтамыша, нынче вот – в служилых человечках у князька московского! Докатился, позор-то какой! А куда было деваться, ежели такая резня пошла – еле ушел, еле ускакал от братца двоюродного Булата, не предупредила бы верная нянька, так и не было б уж давно в живых царевича! Спасся тогда, повезло, а вот нянька… Ее отрезанную голову прислали беглому чингизиду с нарочным – намек яснее ясного. Ах, Булат, Булат, братец… Ничего, у покойного батюшки Тохтамыша – да будет ему вечная жизнь на небесах – сыновей много осталось, а Булат – не самый удачливый хан. Ну и что, что на престол Орды уселся? Сел, да не сам, старый эмир Едигей посадил – лиса та еще и шакал, каких мало! Захочет – другого хана посадит… ежели до него самого другой братец – Джелал-ад-Дин (змей ядовитейший!) прежде не доберется, – а дело, по слухам, к тому идет. А еще хитрый волчина Керимбердей – тоже брат – в Кафе прячется. Видать, и он что-то замышляет, а как же – всей Великой Ордой повелевать кому ж неохота? Вот и Яндызу – охота, а как же, разве ж он не чингизид? Ничего, посмотрим еще, чья возьмет да как кости судьбы лягут – московский князь, конечно, нищий (после того как его какой-то лесной ватажник-атаман потрепал), но войско у него есть, а раз есть войско…
– Господине! – Оженя встрепенулся, посмотрев сквозь голые кусты на черневшую узкой грязной лентой дорогу. – Кажись, едет кто-то… вона, за вербами.
– Не «кажись», а едет. – Щурясь от вновь вышедшего из-за синей тучи солнца, царевич прикрыл глаза рукой. – Не слышишь, что ли, как грязь под копытами чавкает?
Слуга поспешно согласился:
– И правда. А вон и всадник… Ага – один… Послать воинов, господин?
Яндыз резко мотнул головой:
– Нет! Я встречу его один…
– Но…
– Коня мне, и живо!
Махнув рукой, Оженя со всей поспешностью бросился исполнять приказание, знал – царевич в гневе может и плеткой по спине приласкать, с него станется.
Миг, и Яндыз, подгоняя коня, уже мчался к дороге. Молодой, красивый, в легкой походной кольчужице с небольшим серебристым зерцалом, он сидел в седле, как влитой… еще бы. На кольцах кольчуги, на усыпавших рукоять тяжелой боевой сабли камнях-самоцветах играло солнце. Не сбавляя хода, царевич перемахнул широкой овраг и оказался у самой дороги, однако дальше уже не поехал, осадив коня сразу за вербами. Остановился, подбоченился гордо – не дело чингизида к кому-то там спешить, пусть тот, кому надо, сам с подобающей честью подъедет! Ну да, сам… а как же?
Думая так, лукавил молодой царевич Яндыз, сам перед собой лукавил – как раз именно ему-то больше всего этот вот всадник, неприметный такой человечишка, и нужен был в первую голову! Именно ему, Яндызу – не Василию-князю. Впрочем, и Василию – нужен, но… У царевича насчет своей московской службы имелось собственное, в корне отличное от княжьего, мнение, о котором Яндыз, впрочем, предпочитал благоразумно помалкивать, ибо, кроме броской внешности и отваги, природа наделила его еще и умом.
Юный чингизид не сделал более ни одного движения, просто застыл в седле, словно статуя, а приблизившийся всадник, заметив – попробуй такого не заметь! – сразу же заворотил лошадь к вербам, едва не ухнув в огромную черную лужу, в которой отражалось веселое смеющееся солнце.
– От так осень, ядри ее… – Выругавшись, путник встретился взглядом с Яндызом и, спешившись, поклонился: – Не скажешь ли, батюшка воевода, далеко ль отсель до Смоленска?
Яндыз скривил губы:
– По заполошью – к вечеру будешь…
Царевич нарочно произнес лишь половину тайных слов, наслаждаясь явным замешательством посланца, и, лишь увидев в его глазах явную готовность убежать прочь со всех ног, небрежно добавил:
– Ежели на Соловья-разбойника не нарвешься.
