Казалось бы, и нет никакого смысла людям здесь оседать – ан наградил северный океан здешний порт уникальной особенностью: незамерзающим морем. Сам залив, конечно же, заковывался в ледовый панцирь с первыми холодами – однако чуть дальше, за белой полосой припая, даже в самые суровые морозы качались открытые соленые волны. Каждый год на долгие зимние месяцы Териберка превращалась в единственный порт, через который огромная Русь могла поддерживать связь с внешним миром.
Разумеется, путь сюда был дальний и очень неудобный. Но если уж случилась у человека нужда отправиться в западные страны, не дожидаясь весны, – хочешь не хочешь, а к здешним причалам доберешься. Длинный, но безопасный путь. Ехать через Литву, Польшу, Священную Империю, может статься, и ближе – однако порезанная многими границами, раздираемая постоянными войнами и знаменитая грабежами Европа могла показаться удобной дорогой только человеку с очень маленьким багажом и длинным, хорошо тренированным клинком.
Укрытая бархатистой полярной ночью, освещенная широкими небесными сполохами Териберка спала, и даже прибытие длинного ратного обоза не смогло потревожить ее покоя. Ватажники, вымотанные полуторамесячным переходом, разомлевшие после бани и принявшие с устатку по паре ковшей крепкого хмельного меда, спали, словно младенцы, вопреки обыкновению не затевая ни споров, ни драк. Князь Заозерский тоже спал, завернувшись в громадную шкуру белого медведя, на полатях в доме Игнатия Трескача – местного старосты и самого богатого из здешних купцов.
Сам Игнатий, в толстой вязаной фуфайке из небрежно выделанной шерсти, сидел возле открытой печи, в которой полыхал то ли высушенный, то ли вымороженный топляк, и привычно увязывал мозолистыми пальцами крученный из конского волоса шнур в крупную ячею. Лицо северянина было таким же грубым, как и ладони – шершавым, словно покрытым мозолями. Пробить такую шкуру мог только крепкий и толстый волос – потому и борода у Трескача оказалась короткой и реденькой, неразборчивого цвета, да еще и с проседью. Напротив хозяина устроился на табурете Михайло Острожец и, подставляя лицо идущему от огня жару, не забывал убеждать старосту:
– Верное это дело, друже. Я в успехе настолько уверен, что, видишь, сам с ватагой иду, а не просто серебро вкладываю.
– Атаман Егор… Важников-Ватажников… – напряг память северянин. – Не-а, никогда не слышал.
– Откель же тебе услышать в этой глухомани, коли он всего год назад на Волге объявился!
– Год назад объявился-то, ан я ему зараз все свои корабли и живот в придачу доверить должен? Ты пошто смехом-то зовешь, Михайло? Так дела не делаются, – покачал головой Трескач. – Не дам я вам ни кочей, ни кормчих своих. Загубите-то вы их, с чем тогда останусь?
– А на что тебе кочи, Игнатий, коли на берегу гниют? Корабль доход приносить должен, а иначе его и строить ни к чему.
– Так и приносят-то, Михайло, о том не беспокойся. Не гляди, что снегом занесены. Причалы ныне, может, и пустуют-то, ан тракт, сам видел, накатан. Че ни седьмица, путники богатые али люди торговые с дорогим товаром сюда добираются-то, за перевоз звонким серебром платят. Прибыток, статься, и небольшой, да надежный.
– Коли рисковать не хочешь, купец, – пожал плечами Острожец, – тогда продай кочи. На себя все страхи заберу.
– Кочи бы я, может-то, и продал, – сказал северянин. – Будет лес – заместо старых новые настругать недолго. Да вот кормчего-то хорошего из бревна не вырежешь, кормчего-то сорок лет растить надобно, ан еще неведомо, каковым станет. Научится море чувствовать – али токмо по спискам отцовским мимо берегов ползать сможет? Без кормчих любые ладьи лишь на дрова годятся. Кормчих же тебе отдать больно дорого-то выйдет. Коли не вернутся, мне тогда разве в монастырь-то уйти останется, грехи пред семьями их замаливать.
– Хочешь сказать, три сотни ватажников, что сюда больше месяца через земли ледяные шли, ныне из-за сумнений твоих назад повернуть должны? Трудно им такое сказать будет, – задумчиво произнес Острожец. – Могут обидеться…
– Ты, на-ко, угрожаешь мне, Михайло? – остановив плетение, поднял голову северянин.
– Нет, Игнатий. Это я так, грущу. Не понимаем мы друг друга. А ведь так хочется добром все решить. Хватит уже цену набивать, друже. Скажи прямо, сколько ты за кочи свои с командами просишь? Письмо тебе закладное напишу, и оба довольны останемся.
– Ужа заместо серебра звонкого ты теперь пустую грамотку предлагаешь?
– Ты шути, да палку-то не перегибай! – повысил голос Острожец, мгновенно став из ласкового собеседника суровым мужем. – Наш род в Ивановском сто вторым коленом уже стоит, и еще ни разу никто в бесчестности нас не обвинял! Даже если меня завтра море сожрет, по отписке моей серебро в любой час завсегда отпустят без единого промедления! Цену свою говори, Игнат, и покончим с этим!
– Не так просто с сим определиться-то, Михайло, – в задумчивости вернулся к плетению сети Трескач. – И тебя обидеть, прямо молвлю, не хочется. И самому без дела остаться-то не с руки…
Тут внезапно распахнулась дверь, и в облаках белого пара в дом вломились сразу полтора десятка человек как безусых юнцов, так и мужиков с заиндевевшими бородами. Меховые куртки и штаны, сшитые с сапогами из оленьей кожи в единое целое, выдавали в них местных жителей – на Большой земле никто и нигде так не одевался.
– Атаман ватажный-то у тебя, сказывают, Игнатий? Верно-то?
– Здесь я… – проснувшись от шума, сел на полатях Егор, глядя на незнакомцев сверху вниз и пытаясь незаметно нащупать в складках шкуры пояс с оружием. – Чего надобно?
– Челом тебе бьем, атаман! – Мужики один за другим скинули шапки. – Возьми-то нас в ватагу свою! Честь по чести служить-то тебе будем, любую волю исполнять станем, ровно отцовскую! Не гляди, что не воины. Храбрости любому-то из нас не занимать, море Ледовитое трусов не носит. А гарпуном из нас каждый гусю-то в гузку со ста шагов попадет.
– На-ко Клим! Волох! Гагар! – в изумлении поднялся со своего места северянин. – Вы, никак, обезумели-то все разом? О, проклятие… Да вы пьяны!
– Они Упсалу-то брать идут, кормчий! Саму Упсалу свейскую! За един поход каждый-то больше серебра поимеет, нежели мы всем обществом за всю жизнь добываем! – перебивая друг друга, горячо заговорили северяне. – Богачами знатными-то враз станут!
Похоже, попировавшие после бани ушкуйники провели среди местных обитателей неплохую «воспитательную работу». Похвастались своей веселой жизнью, про неудачи умолчав, а успехи и доходы приукрасив, насколько совести хватило.
Причем с совестью у речных разбойников, как известно, не очень…
– Пожалуй, кормчих я себе как-нибудь найду, Игнат, – нагло осклабился Михайло Острожец. – Мне бы теперь токмо кочами разжиться, об остальном не беспокойся.
– Леш-ш-шой… – не выдержав, аж зашипел на своих земляков Трескач. – О добыче-то они вам, стало быть, сказывали? А о виселице-то для татей, случайно, не помянули? Чем они с кочей наших-то воевать намерены? Нет? Так спросите, олухи-то! Скажи нам, атаман, как мимо Стекольны-то к Упсале прорываться намерен, ничего, однако, окромя луков и гарпунов-то, не имея? Свеи в ту крепость и самострелов, и пушек огненных немало ужо понаставили-то. Этаких бахвалов токмо и ждут.
