Немецкие танки почти рядом – до них всего метров четыреста, а может, и того меньше. Лупить надо в бок – лобовую броню его хрен пробьешь.
– Надо ближе.
– Куда ближе, командир?!
У Игоря серое лицо. Я впервые вижу его таким – это не страх даже, это ужас.
– Надо ближе, Игорек, надо. А то толку от нашей стрелянины никакого не будет.
И в самом деле, при расстоянии в триста метров вероятность того, что мы можем с ними расправится, куда больше. А нам уже все равно, что триста метров, что четыреста, если они по нам вмажут, то без преувеличения – мокрого места не останется. Только сухое.
Семеныч сосредоточенно молчит, лишь губы шевелятся. Присмотревшись, я понимаю, что он молится. Он, коммунист, бригадир… Впрочем, я бы сейчас тоже помолилась, если бы знала хоть одну молитву. Сейчас мне по-настоящему страшно – впервые за все время, что я играю. Хотя, может, мне так только кажется?
– Стоп!
Соседовский танк тоже останавливается. Мы не переговаривались – соблюдаем молчание в эфире. Он просто делает все так, как я.
Беззащитными «тигры» не выглядят. Мне страшно – не оттого, что я сейчас погибну (в конце концов, к этому я уже привыкла), а оттого, что если мы не справимся, то… то никакой Проскурово-Черновицкой наступательной операции не будет. То есть будет, конечно, но – совсем не такая, как… Словом, я запуталась окончательно, и в этот момент Семеныч со странно просветлевшим лицом повернулся ко мне и сказал:
– Командир… сынок… Ты… того, не дрейфь. Все будет хорошо.
«Сынком» он называет меня впервые – это я знаю. Впервые – и от этого мне становится еще более страшно.
– Заряжай…
– Огонь!
– Огонь!
Первый загорелся сразу – дымно, чадно, жирным каким-то пламенем. Я уже готова полоснуть по выскакивающим немцам из пулемета, но никто так и не появился. Решили мужественно сгореть вместе со своим танком? Или попросту сразу погибли?
Странно. Когда пересказываешь – пускай даже мысленно, самой себе, – бой, получается достаточно долго. На самом же деле, в бою проходят считанные мгновения. Вот и сейчас – я успела подумать, пушка наша успела громыхнуть еще раз, к ней присоединился звук соседовской пушки, второй танк тоже загорелся. А на самом-то деле между попаданием в первый и во второй танки прошло, хорошо, если секунд сорок. Да меньше, наверное! Не стояли же они и не ждали, эти проклятущие бегемотообразные «тигры», пока мы будем их расстреливать.
Третий медленно повел дулом вправо-влево, потом снова вправо, но почему-то все медлил, и похоже это было на замедленную съемку.
Снаряд звякнул в казеннике, и в этот момент дульный срез орудия фашистского танка расцвел пышным оранжевым пионом.
Я инстинктивно втянула голову в плечи – ага, это тот самый случай, когда втянутая голова помогает. Гулкий взрыв, шлепанье комьев земли по броне. К счастью, только комьев. Фриц настолько промазал?! Рука дернулась с перепугу?
Второго выстрела он уже не успел сделать. Кто выстрелил первым? Танк Соседова? Мой? Да разве это важно? Важно то, что и третий немецкий танк, непобедимый «тигр», горел сейчас чадным, вонючим пламенем, а дорога была открыта.
– Обосрались, гады, – высказался Семеныч, нажимая на рычаги.
– Чего – обосрались? – не поняла я; если уж кто и обосрался, так это командир танка в моем лице. Ну, почти.
– А там еще четвертый был, – пояснил Семеныч, – на склоне высотки. Только удрал, скотина.
Был ли четвертый танк на самом деле, или Семенычу что-то привиделось – нам сейчас не до выяснений. Левый фланг немцев оказался голым, и этим следовало немедленно воспользоваться.
– Давай, Семеныч, жми!
Впереди, метрах в двухстах, немецкая противотанковая батарея.
– Жми, Семеныч!
Чем быстрее мы будем ехать, тем быстрее проскочим эти двести метров. Семеныч поворачивает машину влево, потом вправо. Если ехать прямо, далеко не уедешь, но ему это объяснять не надо, он чувствует танк и чувствует ситуацию, как волк, которого пытаются загнать егеря. Почему мне приходит в голову сравнить Семеныча с волком – не знаю, ничего хищного в его лице нет: просто добродушный дядька старше среднего возраста.
Нам сегодня несказанно везло, а может, просто не везло фрицам, и батарея успела сделать всего несколько выстрелов.
– Не их день сегодня, – удовлетворенно констатировал водитель, лавируя между вздымающимися фонтанами земли и напоминая мне анекдот об одном политике, который во время дождя не пользуется зонтом, поскольку пробирается «между каплями».
Прошло секунд тридцать – сорок, а мы уже давили гусеницами вражескую батарею. Под днищем противно скрежетало.
Танк вдруг слегка подбросило, тряхнуло как следует, а потом он накренился влево. Правая гусеница явно проворачивалась вхолостую.
– Твою черниговскую бабушку! – ругнулся Семеныч.
В перископ я увидела вражеского офицера, стреляющего вверх из ракетницы. Черт его знает, может, это и был сигнал к отступлению, однако пехота начала драпать, явно не дожидаясь его.
– Слева, командир! Вот, суки!
И действительно, слева немецкие артиллеристы разворачивали еще одно орудие, что заставило невольно проникнуться к ним уважением: все не отступали даже – попросту уносили ноги, а эти стараются сделать хоть что-то. Но и мне нужно было что-то делать, того и гляди в бок влепят!
– Семеныч!
Он пробормотал что-то неразборчивое, налег на рычаг, танк дернулся и поехал. Слава богу!
– Прибавь!
Мотор ревел на высоких оборотах. Я постаралась поймать пушку в прицел. Есть!
Фрицы успели первыми. Яркая вспышка взрыва, вытянутая в испуге шея Игорька – все это воспринималось как-то странно, фрагментарно. Сейчас рванет, и – все. Прощай, Костя Приходько.
Но взорвалось почему-то совсем не рядом с нами, а уже через минуту последнее фашистское орудие прекратило свое существование под гусеницами.
– Спасибо ребяткам, – шепнул Семеныч.
Я кивнула. Спасибо. Потому как целились гады явно в нас. А может, это у страха глаза велики?
Семеныч чуть сбросил газ и стал, маневрируя, плавно спускаться с холма вниз.
Игорь вдруг побледнел. Ранен? Не может быть!
– Что с тобой?
Он посмотрел виновато:
– Укачало… Представляете, товарищ лейтенант, впервые в жизни – укачало. До этого только однажды, на карусели…
Да он совсем пацаненок еще! Сколько ему лет-то – на самом деле, не по документам?!
В деревне мы проторчали часа три.
Я сидела прямо на земле, подстелив под попу старый ватник, и наблюдала за неторопливыми, выверенными движениями Семеныча.
