Семеныч улыбается – мне видно кусочек его щеки. Ну, конечно, он успел подумать о своем командире невесть что а тот-то, оказывается, молодец!
Подобранный танкист молча заряжает пушку, кивает.
Я снова тщательно навожу орудие. Попытаться и второму башню «переклинить»? Или все-таки, как и произошло когда-то на самом деле, стрельнуть в гусеницу?
Раздумывать некогда, прицел установлен, и я командую сама себе:
– Огонь!
Ну, получилось неплохо – гусеница разорвана, «тигр» застревает на месте, перекрывая дорогу остальным.
Мехвод, не дожидаясь команды, снова меняет огневую позицию, меняет классно – я бы сама тоже выбрала это место. Мысли он научился читать, что ли?
В этот момент Игорек приникает к пулемету – из подбитых немецких машин фрицы полезли, чтоб их…
Я снова тщательно целюсь, меня уже захватил охотничий азарт. Скольких еще успеем остановить тут навечно? В этот момент я даже не думаю о том, сделала ли что-то такое «историепереламывательное» – мне просто не до того.
А еще через несколько мгновений раздается залп откуда-то слева, и на перекресток врывается еще одна «тридцатьчетверка», а за ней – еще одна.
Улицы усыпаны битым камнем, осколками стекла, обломками деревьев. Стены домов зияют провалами окон, дырами от снарядов. Где-то вдалеке слышны еще автоматные очереди, но здесь, у нас, уже тихо. Это не нависшая, тяжелая, упругая тишина, которая бывает перед началом сражения, это тишина тихая и усталая, когда понимаешь: уже – все. Нет, конечно, еще может пролететь шальная пуля и сразить насмерть, никто от этого не застрахован, но это – так, просто вероятность. А боя нет, и не будет… еще некоторое время.
Ратуша. Полуразрушенная, закопченная. Мне почти не верилось, что это – то самое милое светло-желтое здание, на фоне которого я фотографировалась восемь лет назад – или более семи десятков лет вперед.
– Костян, чего любуешься? – Соседов, почти пробегая мимо, с размаху треснул меня между лопатками. – Ты что, верующий, что ли? Да тут и смотреть не на что. Пошли! Там такое! Тут рядом совсем!
Я хотела ответить, что это здание ратуши, и к храму оно не имеет никакого отношения, но снова промолчала.
– Там машин! – возбужденно размахивая руками, говорил Соседов. – Несколько тыщ! И все забиты жратвой! И выпивкой! Там…
Навстречу – Климушкин, командир взвода «тридцатьчетверок». Размахивает руками.
– Мужики! Кружки есть?
Кружки-то есть, только они в танке. По крайней мере моя, но я сильно сомневаюсь, что Соседов носит свою с собой.
– Давай с горла! – решает Климушкин и протягивает бутылку Соседову. Тот отвинчивает пробку, делает глоток, жмурится блаженно.
– Никогда такого не пробовал. Что это?
Он подносит бутылку к глазам, по слогам произносит:
– А-ма-рет-то.
Ну, да, и так понятно, что амаретто. Этот запах косточек – то ли вишневых, то ли абрикосовых, – ни с чем не спутаешь. Самый «модный» ликер в нашем отделе, лично я его терпеть не могу.
– Держи! – Соседов протягивает бутылку.
Я беру ее. Амаретто мне не хочется, а вот выпить, пожалуй, – да. После боя – самое то. И потом – не могу же я отказаться, мотивировав это тем, что не люблю этот ликер?! Где Костя Приходько мог его пробовать, чтобы не полюбить?!
Продолжаю держать бутылку, чувствуя, что выгляжу нелепо.
– Пьянствуем? – лысый «индеец» Фролов, как обычно, появляется бесшумно, словно возникает из-под земли.
Краем глаза я замечаю, как бледнеет Соседов. Из-за выпивки? Или из-за того, что ему сказал Фролов еще перед началом штурма. О чем, кстати, они разговаривали? Я так и забыла спросить…
– Ну-ну, – говорит Фролов и направляется прочь, как-то по-деревянному переставляя ноги. Перед глазами остается картинка – его застывшее, словно окаменелое лицо, и мелко-мелко подрагивающее левое веко.
Отчего-то становится не по себе, и я, поднеся бутылку ко рту, делаю несколько больших глотков. По телу разливается приятное тепло.
– Ну, вот и отсюда фрицев выбили, – с удовлетворением говорит Соседов, – теперь вперед пойдем!
Я знаю, что «вперед» получится еще не скоро: бои за город будут продолжаться шесть дней. Первая немецкая танковая армия, окруженная севернее Каменца, послезавтра начнет пробиваться на соединение с войсками группы армий «Юг». И для этого попытается любой ценой выбить нас из города, ведь только через него можно выбраться на единственную здесь мощеную дорогу, которая ведет на Подгайцы и Бучач. Может, я здесь именно поэтому? Может, именно в эти дни мне удастся как-то повлиять на ход событий?
Слышится скрип тормозов – неподалеку останавливается штабной «Виллис».
– Здравствуйте, товарищи!
Танкисты радуются, я честно пытаюсь вспомнить этого человека. Ничего не получается – я, наверное, снова «подавляю» своего аватара. Пытаюсь как-то «отключить» мозг. Точно! Лелюшенко! Дмитрий Данилович Лелюшенко, наш командующий.
Он что-то говорит, я не слушаю. Неприятное чувство рождается где-то между лопатками – такое я уже испытывала, в тот раз, когда… В тот самый первый раз, когда моего реципиента застрелил засевший на колокольне бюргер.
Я еще ничего толком не успеваю понять, а ноги сами делают несколько шагов, я оказываюсь прямо позади генерал-лейтенанта. Я слышу сухой щелчок выстрела? Или – просто знаю, что он должен быть?
Больно… как больно. Хочется кашлянуть, выкашлять из себя эту боль, но горячий воздух не хочет выталкиваться наружу, и заходить в легкие он тоже не хочет, а потом все вокруг гаснет.
Глава 10
Россия, недалекое будущее. Виктор
Короткий то ли всхлип, то ли вскрик – и безжизненное тело соскользнуло со стула.
Виктор рванул с места, бросился на колени, приподнял голову девушки. Дышит. Неглубоко, едва заметно, но дышит. Что с ней такое? Перенапряжение? До сих пор такого с ней не было, наоборот, она выходила из боя полной сил, хоть запрягай и паши…
Виктор аккуратно стянул с влажных волос мнемопроектор, положил его на стол. Не забыть бы отключить…
– Наташа! Нат!
Он осторожно похлопал ее по щекам.
Девушка глухо застонала, но в себя так и не пришла.
Надо перенести на диван. Или лучше оставить тут, на полу? Пол не слишком-то чистый – не бывает слишком чисто в холостяцком жилище. Но, может, ее лучше не трогать?
Нашатыря у него дома нет – всю аптечку составляют зеленка и лейкопластырь, да и тот сестра оставила, она вечно пятки растирает до крови.
Он взял руку – вялую, безжизненную, холодную, и испугался окончательно. Пульс не прослушивался! Но ведь так не может быть! Она ведь дышит?!
