По голубому летнему небу рассыпались белые и черные облачка разрывов – это ударили зенитки. Теперь в разрывах хорошо видны вражеские самолеты. «Юнкерсы» летели двумя группами, не обращая внимания на огонь с земли.
Вдруг первый, завалившись на правое крыло, начал пикировать вниз. Взвыли сирены – эта атака – еще и психологическая. Которую не преминул прокомментировать мехвод:
– Сами боятся, сволочи, вот и нас пытаются напугать.
Кто-то из бегущих впереди пехотинцев опустился на одно колено, выстрелил – как будто самолет можно подстрелить из автомата. Гулко бухнули зенитки. Танк дернулся, словно решив клюнуть носом, и встал.
Мехвод негромко матюгнулся, дернул рычаг, налег всем телом. Танк недовольно взрыкнул, еще раз дернулся дернулся – и поехал.
И в тот самый момент, когда он тронулся с места, метров на двести впереди нас ткнулся рылом в землю подбитый «Юнкерс». Упал прямо на «тридцатьчетверку», которой командовал Вовка Баранов. От удара сдетонировал боекомлект, и еще через несколько секунд жаркое, чадное пламя поглотило обе машины и находящихся в их чревах людей.
Глупо погибнуть почти в самом конце войны. И еще глупее – погибнуть так по-дурацки. Даже не от шальной пули, а от того, что тебе на голову свалился вражеский самолет. Но вскоре на наших глазах произошла гибель еще более нелепая.
Мы заняли небольшой немецкий городок. Тихий, чистенький. Все выметено, выбелено и покрашено, в середине – площадь, на площади – ратуша, напротив – кирха. Заняли, в общем-то, почти без боя, если не считать удиравших на машине эсэсовцев, по которым пальнули из пушки только из-за того, что стрелять из пулемета было лень – как пояснил потом командир произведшего выстрел танка.
Навстречу нам вышел бургомистр – пожилой человек с лицом бульдога; на аккуратном белом полотенце он держал ключ – видимо, имелось в виду, что это ключ от города. Ха, ключ, там и ворот-то никаких не имелось. Но – красиво. Бойцы посмеялись, бургомистра похлопали по плечу, пытаясь на ломаном немецком пояснить, что ни ему, ни жителям его городка ничего не угрожает. А потом стали размещаться по домам.
Мой экипаж разместился в сарае, благо конец лета, тепло, а спать на душистом сене – одно удовольствие. Попили холодного молочка, принесенного молчаливой хозяйкой, поглядели на звезды – здесь, в двадцати километрах от Берлина, небо казалось совсем не таким, как дома. Звезды ли были менее яркими, или просто настолько домой хотелось, но мы в один голос согласились с тем, что дома небо совершенно другое.
Улеглись спать, уже за полночь, но уснуть так и не успели. Сперва – истошный женский крик, потом – выстрелы, а потом – словно эхом, выстрелы на другом конце городка.
Мы побежали туда, где ближе.
Окна почти всех домов освещены, некоторые жители толпились около входа в небольшое здание с желтыми стенами; некоторые, видимо, побаиваясь, оставались на улице.
Туда нас не впустили: вход охраняли двое бойцов с автоматами. Наконец дверь отворилась, оттуда, держа в руках шляпу, вышел сгорбленный бургомистр, потом двое вынесли прикрытые какой-то тряпкой носилки, а потом, с заложенными назад руками, оттуда вышел Колька Бугаевский. Наш однополчанин, прошедший всю войну и награжденный медалью «За отвагу». Что же произошло?! Нам никто ничего не объяснял. Мы поняли только, что Колька почему-то пристрелил женщину. Она ему угрожала? Пыталась убить? Но в доме не было никакого оружия…
Понятное дело, спать мы больше не ложились. Бойцы экипажа Бугаевского тоже не могли ничего объяснить – они ночевали в сараюшке, в отличие от своего командира, который пожелал устроиться с комфортом.
– Подставили его, – коротко сформулировал Билялетдинов, комсорг роты. – Ни за что не поверю, чтобы Николай на женщину руку поднял. Вот не поверю – и все.
Но мы могли только строить предположения. О том же, что произошло на другом конце городка, не было известно вообще ничего.
Наутро на площади был построен весь личный состав. Вывели Бугаевского и капитана Фирсова из мотоциклетного батальона – в гимнастерках без ремней. Фирсова мы недолюбливали: пройдоха тот еще. Но Колька? Мы столько лет воевали бок о бок, он был бесстрашным бойцом, смелым и справедливым командиром… Что же произошло?!
Незнакомый майор с каменным лицом зачитал приказ, из которого следовало, что капитан Бугаевский и капитан Фирсов повели себя несовместимо с высоким званием бойца Советской Армии и приговариваются к расстрелу. Потом было предоставлено последнее слово обвиняемым.
Фирсов бросился на колени.
– Братцы! Да что же это, братцы! За какую-то немецкую сучку я отвечать должен?!
Из его бессвязных выкриков постепенно стала ясна картина: капитан, уверенный в собственной мужской неотразимости, предложил свою любовь хозяйке дома, в котором остановился на постой. Видимо, именно поэтому бойцов своих он заранее устроил вне дома. Но хозяйка предложения не приняла, и тогда Фирсов решил осчастливить ее насильно. Может быть, испуганная женщина и не сопротивлялась бы, если бы не крохотный ребенок, заходившийся криком в соседней спаленке. Женщина вырвалась, чтобы бежать к ребенку, а когда Фирсов ухватил ее за руку, оттолкнула, да так, что он упал и ударился. Это настолько взбесило капитана, что он взял пистолет и выстрелил женщине прямо в сердце.
Как по мне, так эту сволочь надо было шлепнуть сразу же, как только стало ясно, что именно произошло. Вот из-за таких, как Фирсов, нас и недолюбливали; может, именно из-за таких кое-где нас считали не освободителями, а захватчиками! Но какое ко всему этому имеет отношение Бугаевский?! Он-то не мог…
Сухопарый майор махнул рукой, и шаг вперед сделал Николай.
– Ребята, простите… за все. Я виноват и должен понести наказание. Я поступил недостойно.
Больше он не сказал ничего.
– Приговор… привести в исполнение немедленно!
Кто будет их расстреливать?! За все время, что довелось воевать, мне ни разу не пришлось присутствовать при таком вот расстреле перед строем. Фирсов – гад, это ежу понятно, но все равно – свой! Как поднять руку на своего?! И, уж тем более, на Николая, о котором никто не мог сказать ни одного плохого слова…
Хотелось закрыть глаза, но я была вовсе не той девчонкой, что бросилась в свое время в авантюру под названием «Танковый клуб». Тогда игры были все-таки играми – как бы серьезно та девочка к ним не относилась, она всегда знала, что рано или поздно (причем скорее – рано) все равно окажется в своем собственном теле и в своем собственном времени. Сейчас… сейчас я, привыкшая к своему имени, к своему телу, даже в мыслях все чаще считающая себя мужчиной, знала: дороги назад нет. Все – на самом деле; закрыть глаза и внушить себе, что все было «понарошку», не получится. Сейчас вот здесь расстреляют моего друга, и мне с этим воспоминанием жить – столько, сколько мне осталось…
Сухопарый майор и еще один, тоже майор, встали над опустившимися на колени казнимыми. Два выстрела – и тела бьются в конвульсиях на земле. Это куда страшнее, чем давить танком живую плоть…
