Казак быстро щелкал створками железнодорожного фонаря — короткие проблески света были далеко видны. Константин напряженно вслушивался в темноту и медленно считал секунды. И когда волнение уже подкатило тягучим комком к горлу, рельсы тихо зазвенели. А вскоре из темноты на лунную дорожку медленно выплыла контрольная платформа, а за ней показался темный ящичный корпус бронеплощадки.
Через минуту «Грозный» мягко стукнул состав теплушек, громко лязгнула сцепка. Соскочившие с платформы десантники быстро закрепили трофей, затем несколько раз щелкнули фонарем, подавая сигнал машинисту. Но Ермаков не стал дожидаться — ротмистр быстрым шагом дошел до носового броневагона. Вскочил по лестнице уже на ходу — бронепоезд тронулся и тихо пополз в обратную сторону, к Култуку, к туннелям…
— Удалось, господин ротмистр! — капитан Белых поддержал командира за локоть, втянул в темный прямоугольник дверного проема.
В целях маскировки лампы внутри броневого корпуса не зажигали, и Костя с непривычки несколько раз ударился то о пулемет, то о какие-то выступающие углы. За спиной лязгнула дверь, перестук колес стал убыстряться, а вагон начал раскачиваться. Удалось, действительно удалось…
— Я прошу прощения у вас, Константин Иванович! — на полку рядом с Ермаковым присел Белых, капитан мял в руке перчатки. — Не верил, что такое возможно. И даже когда вы американца вчера, верзилу откормленного, с ног одним ударом свалили, не верил. А сейчас поверил…
— Да бросьте вы, Петр Федорович, все нормально, — Ермаков снял с плиты печки закипевший чайник, налил в кружки себе и капитану крепко заваренный, пахучий чаек. Бросил следом по куску колотого сахара, миска с которым стояла на полке.
Хорошо устроились «танкисты», как мысленно он их называл — теплый закуток есть, свет от керосиновой лампы, а еще можно согреться чаем с сахаром, перекусить хлебом, салом и сухарями. А то и поспать сотню минуток — топчанов-то два, по бортам расположены.
— Култук по борту, — брезентовый полог отдернули, — отдать приказ начинать притормаживать, господин капитан?
— Снимай трубку да говори машинисту, — вместо Белых ответил Костя. — Пусть за «Атаманом» остановку делает. Надо посмотреть, что за трофеи мы сейчас взяли.
— Есть, ваше высокоблагородие! — громко ответил неизвестный, судя по всему, кто-то из десантников.
«Ага не просто благородие, а высокоблагородие… Уважают, черти!» — они, словно сговорившись, повысили его в чине, таким образом, сделав штаб-офицером. Уважают, собаки, видно, хорошо он им холку с боками трижды в день наминает.
Полог задернули с той стороны, да оно и понятно — если свет зажигать внутри корпуса, то стрелять нельзя будет, ибо за бортом ничего не видно. Это как дома — пока электрический свет в квартире горит, то на темной улице ничего сразу не видно. Но стоит выключить и постоять минутку, чтоб глаза привыкли, как уличная темнота расступается и зрячей становится. А бронепоезд не квартира, он к бою должен быть готов.
Не успел Ермаков допить чай, как паровоз стал замедлять ход и вскоре остановился. Лязгнула броневая дверь, и через нее горохом посыпались десантники, разбегаясь вдоль прицепленных теплушек.
Ермаков с Белых вышли из броневагона чуть ли не последними. Морозная, на удивление светлая и звездная ночь раскинулась над белым покрывалом озерной глади. Байкал замерз почти полностью, но, как знал по прошлому опыту Костя, на лед лучше не соваться — и тонок, и большими полыньями покрыт. Сунешься — и пропал, никто не найдет.
«И сейчас я как на тонком льду! — он вздохнул. — Куда ни ступи, провалишься!»
Ротмистр вдохнул холодный воздух и закашлялся. Белых аккуратно похлопал его по спине, и помощь оказал, и субординацию выдержал. Пошли к вагонам вдоль рельсов, Костя впереди, а капитан сзади. Десантники уже сбили пломбы и распахнули дверь во всю ширь. Костя заглянул в подсвеченное фонарем нутро вагона — ящики забивали его штабелями.
Смотреть их содержимое было глупо, лучше в Порту Байкал при свете не торопясь рассмотреть. И Ермаков подошел к другому вагону. Казак сбил запор прикладом карабина и, навалившись всем телом, отодвинул дверь в сторону. Солдат поднял фонарь и осветил проем — прямо из него торчал короткий и тонкий орудийный ствол…
— Ну что, Петр Федорович, хороший аргумент для наших бронепоездов союзники приготовили? Или вы считаете, что они их так просто по железке катали, а в вагонах прятали в качестве новогоднего сюрприза?
— Вы правы, Константин Иванович, а потому я еще раз приношу свои извинения…
— Принимаю! Смотреть дальше не будем, нет интереса. Утром сами посчитайте трофеи и мне доложите. Закрывайте вагоны, едем дальше.
Через минуту Ермаков снова сидел у горячей печки и пил чай из кружки вприкуску с сухарем. Такой же продпаек получил экипаж, и в течение часа хождения за брезентовый полог и обратно не прекращались. Костя шутил, подбадривал пулеметчиков и десантников, но глаза, помимо воли, слипались. Он хотел спать — усталость брала свое, и тело протестующе ныло.
— Константин Иванович, вы сильно устали, вам лучше лечь поспать. До Порта Байкал почти четыре часа ходу, — Белых заметил полусонное состояние ротмистра и сразу принял меры.
— Не отказывайтесь, господин ротмистр. Вам предстоит нами командовать, и вы должны быть в силе…
— Лечь-то я могу, вот только где экипаж греться будет?
— Лампу притушим, брезент отдернем, так что холодно не будет. Посменно греться будем. А вам шинель постелем, второй накроем — и тепло будет, и выспитесь.
Костя прикинул, что сидеть сиднем четыре часа будет тягостно, а с утра предстоит сделать очередную массу дел, и решил принять предложение капитана. Но перед сном еще выкурил папиросу, затем лег на постеленную шинель, накрылся второй, спрятав нос под полу, и не прошло и пяти минут, как спал сном младенца…
Глазково
— Николай Сергеевич, почему вы не приказываете прервать телеграфную связь? — Линдберг был внешне спокоен, но в голосе чувствовалось волнение. — Вы же тем самым лишите колчаковцев возможности хоть как-то координировать свои действия!
— Марк Яковлевич! Вы думаете, что я этого не понимаю?! Я прервал бы еще вчера, но я не властен над телеграфом, — штабс-капитан Калашников запахнул шинель, в комнате было довольно холодно.
Дом для повстанческого штаба был выбран удачно — почти прямо над сорванной понтонной переправой. Вот только как выселили хозяев, стали топить один раз в день, и к утру комната порядком выстывала.
— Чехи не дают? — моментально сообразил Линдберг.
— Они опасаются, что ротмистр Арчегов прервет связь между ними и забайкальскими и приморскими частями. А потому полковник Крейчий категорически запретил мне нарушать телеграфную связь.
— А вы что сказали ему?
— А что я мог сказать?! Вы же сами знаете, что угроза Сычева разнести казармы из пушек не пустой звук. У него на Первушиной горе пушка поставлена из военного училища. И вторая есть, снарядов достаточно. Но Крейчий мне гарантировал, что ни один снаряд не разорвется в Глазково.
