По пути Михаил наткнулся на мастеровых Мотовилихинского орудийного завода, которых вместе с заводским оборудованием вывезли сюда из Перми. Рабочие жгли окружающих голодными взглядами, Вощилло не мог им не сочувствовать — власти просто о них забыли. Какая уж тут работа — они были рады куску черствого хлеба.
Лишь к вечеру Вощилло разыскал свою новую часть — бараки 1-го авиационного парка. Тут мыкались более четырех сотен человек — главным образом солдат, но добрую сотню составляли приписанные в обслугу военнопленные и мастеровые для ремонта аэропланов. Но самолет все же был. Один-единственный, и, взглянув на него, Вощилло недоуменно пожал плечами — стоило такую рухлядь везти через всю Сибирь, лучше бы на месте сразу сожгли или красным оставили, пусть те бы помучились от такого трофея.
Однако, к его величайшему изумлению, этот английский двухместный разведчик «Сопвич» мог подняться в воздух, для него хранилась полная, под крышку, бочка бензина, а солдаты даже расчистили лопатами короткую взлетную полосу. Впрочем, Михаил сразу сообразил, что командир просто работой их занял, чтоб от разлагающего безделья солдат отвлечь. А то кто его знает, до чего критика начальства довести может…
В офицерском бараке оказалось четыре десятка душ — одна половина приходилась на офицеров, другая на их семьи или родственников. Хорошо хоть деревянные перегородки были, а то с ума можно было бы сойти от постоянных снований маленьких пострелов, которые и в таком беспросветном существовании занимались своими детскими играми.
Командир авиапарка штабс-капитан Сергеев был молод, ровесник Вощилло, но стоит ли этому удивляться — молодой была сама авиация, только сейчас делавшая уверенные шаги. И принял Михаила он радушно, так и относились все пилоты и друг к другу, и рыцарственно к погибшим противникам.
От совместного проживания с командиром Михаил не отказался, да и другого свободного места в бараке не оставалось. А вот с питанием было худо — каша, перемороженная сладковатая картошка, изредка мясо. О чае и папиросах можно было разве что мечтать, сахара дали только раз, да и то совсем немного.
Через три дня Вощилло осатанел и подал рапорт о переводе на станцию Иннокентьевскую, где находились несколько эвакуированных авиаотрядов с воздухоплавательным парком. Но когда узнал, что и там такой же бардак с голодом, а самолетов хоть и четыре, но летать на них запрещено, то погрузился в мрачные размышления, поняв, что до крушения привычного ему мира остались считаные дни, если не часы. И не могло быть иначе, стоило посмотреть на злые лица окружавших его солдат, мастеровых, беженцев.
Правительству никто не верил, не доверяли уже и Верховному Правителю. Все чаще доносился шепот о неизбежном приходе красных, и это было связано хоть с каким-то определением судьбы. Причем о том судачили даже те, кто в сторонники большевизма не мог быть записан, те, кто долгое время с оружием в руках боролся против советской власти.
И так прошло три дня, но с ночи на католическое Рождество все изменилось — нарыв лопнул, и его мерзостная кашица разлетелась во все стороны.
После полудня прибывшие из Глазково члены Политцентра объявили о создании новой власти, эсеровско-большевистской, как понял Вощилло и многие другие. Заправляли-то эсеры, вот только ни у кого не было ни на йоту сомнения, что вскоре придут и большевики.
Вместе с господами-гражданами прибыл командующий так называемой Народно-революционной армии некий штабс-капитан Калашников, выступивший с такой пламенной речью, что Михаилу на память сразу пришел не к ночи поминаемый семнадцатый год. Знакомый перепев — проклятый колчаковский режим, защитим демократические завоевания революции, война гражданской войне и прочие гадости…
Гарнизон встретил речи уныло, но эсеры ребята тороватые — знали, чем на свою сторону перетянуть нестойкие души. Были живо вскрыты склады, и вскоре началась выдача продовольствия, главным образом муки, чая, сахара, консервов и папирос, а также обмундирования и полушубков. И все кругом сразу ожило, а солдаты с мастеровыми, которых Михаил видел с постоянно унылыми мордами, теперь ходили по городку походкой пьяных павлинов.
На следующий день объявили общее построение, на котором прочитали обращение Политцентра, затем приказ командующего НРА. Понятно, что улучшение питания и снабжения подняли дух солдат и мастеровых, а потому за новую власть согласились воевать до трети солдат гарнизона. Еще трети было безразлично, какая власть, им яростно хотелось домой, и они только поджидали благоприятной ситуации для дезертирства.
Оставшиеся солдаты и половина офицеров встретили новую власть отрицательно, даже в штыки. Вот только молчали — кому ж охота на эти самые штыки насаживаться, революцию многие слишком хорошо помнили.
Однако принуждать их к вступлению в «добровольцы» на помощь рабочим дружинам в Знаменское эсеры не стали, ума хватило. Более того, всех оставили на службе до особого распоряжения — кого поставили на «охране» пленных, а самых ненадежных, большей частью тех офицеров, что к эсерам не питали ни малейших симпатий, загнали на охрану железнодорожной станции.
Хоть голодом не морили, паек и папиросы выдали в достатке. Солдаты даже получили теплую одежду, а чай с сахаром вообще давали без ограничений. Вот только Михаила такая нарочитая забота сразу насторожила. Да и не его одного, а многих офицеров, особенно когда на станцию подогнали чешский эшелон, и братушки живо выставили пулеметы.
Тут же пошли пересуды, что чехи их ненадежное воинство вскоре разоружат. Все признаки этого были налицо — выставлены усиленные пулеметами караулы, везде были видны патрули, солдаты были наготове.
Вывод русские сделали сразу — «Центропуп» держится только на чешских штыках, а потому нестойкие душой переметнулись к победителям, а непримиримые еще больше затаились, они потеряли главное — мужество. И было отчего — по городку сновали эсеровские контрразведчики, полсотни солдат и офицеров разоружили, как ненадежных, и силою разогнали по баракам.
Сам Вощилло не получил назначения из-за непригодности к строю, но был назначен помощником дежурного офицера по станции, пожилого поручика Куприянова, инженера по ремонту аэропланов.
Должность почти синекурная, ибо кроме дощатых будок, маленького каменного здания, двух десятков работающих на станции военнопленных с мастеровыми — управлять было нечем, да и охранять было нечего. Ведь не сотню же чешских молодчиков, что весело проводили время в комфортных теплушках с «эвакуируемыми» особами женского пола. У них и есть синекура, возможностями не обижены…
Но в сердцах еще жила надежда, что из-за Байкала придут части атамана Семенова и наведут здесь порядок. Ходили разные слухи, от таких, что атаман бросил их на произвол судьбы, до совершенно противоположных — бронепоезда Семенова уже на Кругобайкалке и могли быть давно в Иркутске, если бы чехи не перекрыли путь.
В последнюю новость Михаил поверил сразу — через военный городок на Глазково ушел еще один чешский бронепоезд. А вчера все недовольные повеселели — в Иркутск от Лиственничного приехали на автомобилях семеновцы.
