Дорогой открытой, печалью повитой,
В дыму и огне батарей,
В походе и битве с одною молитвой
О счастье России своей!
— Врешь, меня не убьешь! Руки коротки! — подхлестывая себя матерной руганью, он вскочил на ноги, схватил пулемет и, размахивая руками, побежал к заветной пещере, разбрызгивая сапогами грязь по сторонам. Что-то обожгло ногу, затем больно кольнуло правую руку, но пулемет Фомин не выронил.
Добежал до валунов, тяжело перевалился через них. Противно вонял пулемет запахом пороховой гари и запекшейся крови. Сердце колотилось в глотке, а ноги налились свинцом. Но в душе царила злая радость — два десятка жертв болото заглотило напрочь, не подавилось, еще десяток он с погибшими близнецами уханькал гранатами и пулеметом.
И гимн императорский с песней роновской открыто гремели, а это тоже победа, если не больше. И будет теперь этот капитан перед своими наизнанку выворачиваться — три десятка бойцов потерял при нулевом результате. Хуже того, теперь и проводника нет, и гати, и белогвардейца не схватили. Штрафбат по нему заскучает, и не быть тебе, капитан, майором, никак не быть…
— Погибли? — тихий голос Путта чуть не подбросил его с камней. Фомин повернулся к капитану.
— Срезало очередью с «ручника»! — Фомин прислонил к каменной стене окровавленный приклад пулемета. — Вот! Забрал!
И тут землю сильно тряхнуло, с той стороны Камня взлетели высоко в воздух земля, ветки и грязь.
— Полковой, в 120 миллиметров! — привычно констатировал Фомин. — Пошли-ка лучше в пещеру, сейчас плотно садить начнут по нам с крупного калибра. Пошли!
Путт кивнул и скрылся в лазе, а Фомин, войдя в зев пещеры, обернулся. От пузырящейся трясины шел бело-серый туман, ничем не напоминавший утренний — тяжелый, густой, страшный.
Сердце екнуло от нехорошего предчувствия. Фомин поежился, сплюнул и решительно пошел по проходу. И вскоре предстал перед настороженными глазами Поповича и Шмайсера. Темнить не стал, сказал прямо от порога:
— Близнецы погибли. Долбить они начали не хило, но под этим Камнем мы можем сидеть хоть до морковкиного заговенья, ибо через гать никто не пройдет. Нету более гати, и обратной дороги нет! Только зимой на ту сторону мы пройти сможем, если трясина замерзнет. Перевяжите меня, орлы, а то чуток зацепило…
Он устало присел на ящик и прикоснулся к нудно гудящему затылку — там было липко и больно. Одернул руку, чисто машинально вытер о влажный камень. И будто электрическим током ударило, да так сильно, что он сразу прижал ладонь к груди.
— Мать моя женщина! — потрясенно проговорил Шмайсер и добавил враз охрипшим голосом: — Огоньки по камню пошли, как болотные гнилушки… Похожи шибко…
Добрую минуту четверо танкистов удивленно взирали на прыгающих по каменным сводам «светлячков». И тут сено под Фоминым внезапно ухнуло вниз, желудок сразу подлетел к горлу. Захлебываясь рвотой, он попытался подняться, но чудовищная сила придавила его полностью. Слепящая вспышка обожгла глаза, волной ворвалась в мозг. Затухающими проблесками разума он еще успел подумать: «Свод взорвали?! Вот смерть и пришла, пещера стала братской могилой, одной на всех». — И потерял сознание, стремительно проваливаясь в черную пучину забвения…
Часть вторая
Мертвые сраму не имут
Глава первая
Близ Перми, 10–11 июня 1918 года
Было больно и темно. Медленно просыпалось сознание. Он всем телом и душой чувствовал раздирающую боль. Темень в глазах, будто ослепли очи, не видят больше белого света. Еще пронеслась мысль, что помер он, грехи перевесили добрые дела, и угодил не в Царствие небесное, а в страшное место вечного искупления, где постоянно клокочет пламя. Мелькнула мысль и тут же пропала — не грех с оружием в руках супротив бесовской власти подняться, а грех насилию не противиться, когда оно жен и деток малых со свету сводит. А потому не помер раб Божий Семен, не отмерял ему срок в этой жизни. А темнота оттого, что в пещере все свечи задуло…
— Никак из 203-х миллиметров вдарили, — с кряхтением заковырялся рядом Путт, — тады уважают нас, раз на такой калибр не поскупились!
— Получается, мы действительно штабную колонну расколошматили, — с другой стороны послышался голос Поповича, — и за это нас решили в землю урыть. Ну что ж, теперь и подыхать не страшно…
— Погоди отпевать, — несколько раздраженно бросил Путт и позвал негромким голосом: — Шмайсер! Ты жив, барон недоделанный?
— Пока здоров, и даже царапин не получил, — ехидный голос немедленно отозвался из дальнего угла пещеры, — но что дальше будет, не знаю!
— Тогда не спрашивай, а запали свечку, черт знает, где она валяется!
Получив от Фомина тычок по ребрам, Путт заворчал:
— Ты чего, Федотыч? И так все ноет, как будто черти всю ночь на мне плясали…
Договорить он не успел, заново схлопотав от Фомина, но уже увесистую плюху:
— Слышь, ты, — Фомин, кряхтя, усаживался, — языком-то не чеши, а то явится, сам знаешь кто, и точно попляшет на наших бренных телах!
— Да ладно! — Путт смущенно засопел. — Вся эта… — он пожевал, — ситуация такая необычная, что ли, и Марена эта, и болото…
— Час от часу не легче! — Фомин воскликнул в полный голос, закашлялся от пыли. — Тебе, дураку, сейчас по башке дать или сам угомонишься?
— А чего такого-то? Чего я сказал-то?
— А то! — Фомин еще раз покашлял, прочищая горло. — Слышал, как люди мудрые говорят: не буди лихо, пока оно тихо! Это не твои дойчляндские вервольфы и ундины, сказки братьев Гримм про пряничный домик! Ты еще раз её позови, авось и заглянет к тебе на свиданку! С близнятами она нонче помиловалась, и где они? В костяные леса припожаловали за Калинов мост! Или ты предпочитаешь Валгаллу? Тут такие дела всегда творились, что молодые парни вмиг седели…
— Да ну! — Путт нервно хихикнул. — Напущал страху! Тебе бы, дедушка, ребятишек путать сказками страшными!
— Ну-ну! Сам в штаны не напущай!
— Федотыч! А ты откуда это все знаешь? — Шмайсер как-то незаметно перешел на ты.
— Я же говорил, мы ведали всегда!
— Так ты — колдун?
— Да! — почти заорал Фомин. — Замолчи, а! Так! — он обратился к темноте, но каждый ощутил на себе его взгляд. — Ребята, я не шучу! Давайте прекратим этот разговор! Кто еще ляпнет что лишнего, пеняйте на себя!
— Я же говорил, — пробурчал откуда-то из угла Попович, — колдун!
— Еще раз скажешь такое… — Фомин набрал воздуха в грудь, обдумывая одновременно самые немыслимые кары.
— И кое-что из полезных частей организма тебе больше не пригодится никогда! — резюмировал Попович.
И было это сказано с такой вселенской печалью в голосе, что Фомин не просто засмеялся, а заржал. Следом за ним загоготали, держась за животы, остальные. И напряжение схлынуло, оставив после себя приятное чувство — мы живы сейчас, и этого довольно.
