— Удивил ты меня, Константин Иванович. Крепко поразил, если не сказать больше. Подумал даже…
— Что я предатель казачества? Ведь так?
— Так, чего тут скрывать. — Губы пожилого генерала скривились, а в глазах сверкнуло множество эмоций, среди которых, как показалось Арчегову, сквозили гнев, непонимание и некая растерянность.
— Смотри, что получается. Земли, я имею в виду удобную, просто нет. Тайгу, камни и болота в расчет не берем. Это уже сейчас. Наделить в полной мере всех станичников можно только в том случае, если отобрать угодья у соседствующих крестьян. Ты представляешь, что тогда начнется? Сколько крови пролить снова придется? Они и так волками на казаков смотрят и требуют земельного равенства…
— Мы за эту землицу кровь собственную льем, а они только пот. Шиша им, а не равенство!
— Не горячись, Прокопий Петрович. Да, полный пай в тридцать десятин правительство, хоть и с превеликим трудом, отведет. Но не на всех казаков и не везде.
— Что ты хочешь сказать?
— А то, что крестьяне, что в казаки в станицах записались поголовно, и те села, что к войску причислены, пая полного не получат. Я имею в виду удобной земли. И еще одно — боюсь, что со временем закон о казачестве в этой части вообще в фикцию превратится.
Атаман Оглоблин сидел в кресле с посеревшим лицом, уставившись невидящими глазами в стол, ошеломленный словами военного министра. Затем молча расстегнул верхнюю пуговицу, потер шею ладонью, будто воротник начал душить его. Глухо сказал:
— У тебя выпить есть? И давай ты четко и откровенно расскажешь, тень на плетень наводить не будешь. Растолкуй уж мне, с казаками ведь не тебе, а мне, атаману, говорить придется. Так что выкладывай все, и начистоту!
Хабаровск
Генрих Щульц степенно, чуточку раскачиваясь, как и положено ходить заслуженному морскому волку, шел к дому — да, именно к дому, хотя назвать достойным семейным пристанищем этот барак у него язык в другое время не повернулся бы. Но, как говорят сами русские по такому случаю, дареному коню в зубы не заглядывают.
И пусть у них всего одна комната, а огромная печь рассчитана на три семьи, ютящихся за дощатыми перегородками, но это их первое семейное гнездышко в жизни. А будут богаты, а на это Шульц крепко надеялся, так свой дом построят, в два этажа, с паровым отоплением и ванной комнатой.
— Доннерветтер! Душу их мать!
Моряк вздохнул и смачно выругался сквозь зубы, мешая перченые немецкие и русские слова. Как ни пытался он думать о пристанище добром, но перед глазами вставала грязь на окнах, заклеенных бумагой, загаженный пол, оплеванный и замусоренный. Да соседи — вечно пьяные мастеровые, что должны трудиться в затоне, но на работу за те три дня, что провел в доме Генрих, перед тем как отправиться на корабль, они так и не сходили, дыша в бараке смрадным перегаром.
— Я им буду бить морду и приучу их к настоящему орднунгу, — решил Щульц и ускорил шаг. Ему захотелось обнять молодую жену, спрятаться с ней за занавеску, ибо на соседней кровати спала его любимая муттер с сестрой Гретхен, а вся комната была заставлена баулами и двумя ящиками, что они с превеликими трудами привезли из Германии. А потом он будет бить этих, как это на русском вроде поганцев…
— Майн Готт!
Щульц испытал жгучее желание протереть собственные глаза — барак прямо-таки сиял вымытыми, прозрачными стеклами, за которыми виднелись белые занавески с красными цветами. Он узнал их — они были в его комнате, там, в фатерланде, когда он уходил служить в кайзермарине.
Крыльцо поразило прямо в сердце. Гнилые доски исчезли, их заменили на свежие сосновые, желтые, притягивающие взгляд. И перильца обработала чья-то умелая рука, покрыв зеленой краской с желтой окантовкой столбиков. Щульца словно пришпорили — в два прыжка он оказался у двери, рывком отворив ее и машинально отметив, что кто-то подправил и смазал петли.
В ноздри ударил притягательный с детства запах горохового супа с поджаренными гренками, а глаза жадно смотрели на чистоту и скромное опрятное убранство — настоящий немецкий дом.
— Генрих, мой руки и иди скорее поцелуй свою маму и жену. Мы очень постарались за эти дни, пока ты был на службе.
Мать, в строгом платье с белым воротником, поднялась из-за стола, на котором стояло приданое сестры Гретхен — швейная машинка «Зингер», обложенная со всех сторон кусками темного сукна. От другого стола, с точно такой же машинкой (и тоже приданым), поднялась Эльза, с раскрасневшимся лицом и блестящими глазами.
Щульц, продолжая пребывать в изумлении от увиденного, разулся, поставив тяжелые флотские ботинки на специальную полочку, и аккуратно повесил бушлат на вешалку. Подошел к матери и поцеловал ее в щеку, затем приложился к приоткрытым губам жены.
— Довольно, Генрих! У вас еще вся ночь впереди. А нам нужно работать — мы получили большой заказ на пошив для моряков. Господин интендант очень любезен и отправил плотников, что помогли нам сделать мастерскую. Теперь мы одни живем в нашем доме, — мать обвела рукой выскобленное и очищенное их трудами помещение, на полу которого были даже настелены тканые русские половики.
— Теперь тебя ждет свой дом, а мы имеем работу. Так что мой руки, сын, и садись за стол — мы все проголодались, ожидая тебя. А потом работать — ты должен нам помогать, а то не управимся.
Щульц вздохнул — он мечтал уединиться после обеда с женой. Но тут же прогнал печаль из сердца, зная, что на любовь есть ночь, а за отдельную квартиру нужно работать и работать. Они ведь все прекрасно понимали, что ждет их в далекой Сибири…
Тыреть
— Мы три новых войска организовали. Не хмурься, сам посчитай — 15 тысяч иркутских казаков раньше, сейчас восемьдесят. Похожая картина и у енисейцев — 14 имелось, 70 стало. Да казаков Бийской линии в Алтайское войско влили, тех больше было, но и крестьян с алтайцами тоже. Половину новых войск инородцы составляют, у них и наделы больше, и скотоводы они изрядные, конными выходят. Крестьян много зачислили, чтоб чересполосицы не было, да батальоны сформировать нужно. Сам понимаешь — не сделай этого мы, то сами селяне нам бы такое устроили. Так что не зря римляне говорили — разделяй и властвуй. — Арчегов помрачнел, постучал пальцами по вагонному столику.
— Казаков из Каратуза и Бузуновской станицы выселяем с правобережья Енисея на левую сторону, ибо за малым их там не изничтожили вконец. На Бийской линии вообще вопрос ребром стоит — либо казаки, либо крестьяне. Мы сейчас верх взяли, не дали резне хода. Да и наши станичники на Лене и Илиме жалкое существование влачат — земли там у них практически нет, а у крестьян отобрать нельзя.
— Так их сюда, ваше высокопревосходительство, ты решил переселить в ближайшие полгода!
— А здесь где землю брать прикажешь? Ты с атаманского места судишь, а я с поста военного министра. Тебе своих только жалко, а мне всех. С кого армию комплектовать, если интересы казаков в ущерб селянам поставить? Потому-то пешие станичники на пятнадцати десятинах сядут, у них, как у бывших крестьян, столько есть. Если меньше, то землицу перераспределим, чтоб норму добрать. Вот так-то! На лошадь тратиться не нужно, и содержания она на льготе не требует. Да и в законе говорится токмо о конных казаках. Ну что скажешь, атаман?
