Никольск-Уссурийский
Генерал-майор Семенов с немым интересом взирал, как медленно вползают на станцию два бронепоезда невиданной им прежде конструкции. Низкие приземистые корпуса с наклонными стенками сверху ощетинились орудийными башнями — две впереди, одна над другой, затем высокая рубка со смотровыми приборами, и сразу за ней еще одна башня. Кроме горных пушек, из них торчали хищные тонкие пулеметные стволы. Еще по три пулеметных каземата были в бортах, причем из солидных станкачей с водяным охлаждением — толстые кожухи «максимов» ни с чем не спутаешь.
Григорий Михайлович один раз мимолетно видел чешский «Орлик», бывший русский бронемотовагон «Заамурец». Но тот, имея почти такие же размеры, как эти БМВ, был намного слабее вооружен — нес всего две пушки, и пулеметов было меньше.
— Зело, — пробормотал атаман, разглядывая бело-зеленую вязь на бортах — «Бесстрашный» и «Беспощадный». Настоящие крепости на колесах, похожие на стремительные корабли, скользящие не по волнам, а рельсам. Каждый из них стоил целого бронепоезда, которые строились в прошлом году в Чите. И скорее двух — сравнивать закрытое шпалами убожество, имеющее в торцах по одной пушке, с таким красавцем невозможно.
Громко лязгнула бортовая дверь, и, уцепившись руками за железные скобы, на платформу спрыгнул подполковник в скрипящей кожаной тужурке и в таком же шлеме. Упругим шагом офицер быстро пошел, чуть ли не побежал, к генералу.
— Ваше превосходительство!
— Бог мой, Миша, тебя не узнаешь. Богатым скоро будешь! — Григорий Михайлович скомкал доклад прибывшего, сграбастав офицера в крепких объятиях. Еще бы ему его не приветить — есаула Гордеева атаман знал давно, тот с ним на Иркутск в мае вместе ходил. Вот только тогда совсем иные «бепо» были, с этими не сравнишь.
— Так я богатым и стал, Григорий Михайлович! Вон каких красавцев неделю назад во Владивостоке из рук американцев получил. А завтра еще «Беспокойный» с базой подойдет и две бронедрезины. Теперь бы нам только стрельбы учебные провести, и в бой!
— Любуешься?! — В голосе генерала проскользнула горечь. Ему бы такую технику год назад получить. Нет же, еще упреки из Омска получал за то, что паровозы шпалами блиндировал и от железнодорожной линии их так убирал, от перевозки нужных грузов по Транссибу. Гордеев не заметил этой горечи в его словах.
— Еще бы не любоваться ими, батька! — Так Семенова часто называли в прошлом году верные ему казаки, и такого обращения он давно не слышал этим летом, а потому сердце радостно забилось в груди. — Да они прежний дивизион, что у генерала Арчегова был, на шпалы за пять минут раскидали. Да и чехам бы досталось. Настоящая броня в целый дюйм, да погреба еще так же дополнительно блиндированы. Даже если борт пробьют, снаряды не рванут. Да перегородки внутри с полдюйма, на семь отсеков. Дыма нет, не то что коптящие паровозы, что за три версты видно.
— Экипаж хоть большой? — поинтересовался генерал. Но спрашивал без интереса — тоска давила.
— Две дюжины при пяти офицерах. Да еще три десятка десантников можно взять, если в отсеки битком набить! Силища!
Гордеева прямо распирала радость, но, бросив взгляд на внезапно помрачневшего атамана, подполковник осекся и неожиданно для Семенова встал во фрунт, четко доложив:
— Прибыл в ваше распоряжение, господин генерал!
— Что?!
Удивление бывшего «властелина Забайкалья» являлось искренним — такого поворота он не ожидал. Ждал пакета, а тут… Но мозг лихорадочно заработал, мысли понеслись галопом.
В Приморье с партизанами почти покончили, полностью прикрыв границу с Маньчжурией и плотно взяв под контроль железную дорогу. Затем высадили десанты по всему побережью, захватив несколько британских и американских пароходов, что снабжали красных повстанцев оружием и продовольствием. И концентрическими ударами загнали поредевшие шайки в глубь тайги, в горы. Теперь их участь предрешена — зиму не перенесут, вымрут от голода: ни продовольствия, ни одежды, ни боеприпасов.
У него под рукою бригада, а раз дивизион бронепоездов передают, то дело интересным становится. Значит, из Приморья на Амур перебрасывать будут, тамошним партизанам юшку пустить.
— Ваше превосходительство, у меня к вам пакет из штаба округа!
— Давай, — генерал взял засургученный печатями пакет и быстро вскрыл его толстыми пальцами. Вчитавшись в текст, Григорий Михайлович почувствовал, как лихорадочно забилось сердце — фортуна снова улыбнулась, и упускать такой шанс он был не намерен…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Только вера и удача…
(16 августа 1920 года)
Татарская
Ночь душила за горло, давила ему на грудь — каждый вздох давался с неимоверным трудом. Константин рывком проснулся, сон сразу схлынул, как приливная волна от берега. Арчегов уселся на жесткую, покачивавшуюся в такт движения поезда, подушку дивана.
— Как мне все надоело, — пробормотал генерал, усаживаясь на диване. — Обрыдло!
Нет, это был только сон, его действительно забросило из конца века в начало. А то, что приходило порою по ночам — жаркое солнце Афганистана, горящий БТР, разорванная взрывом БМД и он сам, вопящий от нестерпимой боли, катающийся на грязном снегу в чеченском селении, — не более чем жуткий кошмар, оставшийся в его памяти, памяти подполковника Ермакова, а отнюдь не ротмистра Арчегова.
Вообще-то он настолько сжился со своей второй сущностью, что уже забыл про первую. Вот только сны остались, из того времени, не этого. Как Константин желал увидеть свою Нину, без которой страшно скучал, мечтая получить ласковый взгляд как награду. Ан нет — то война снилась, причем одна из тех, оставленных в первой жизни, то супружница, от лицезрения которой его колбасило похлеще, чем от видения живого душмана.
— Твою мать через коромысло! Приснится же такая хренотень, век бы ее не видеть!
Ругань облегчила душу, окончательно прогнав наваждение сна. Арчегов потянулся за папиросами — он уже давным-давно не курил натощак и тем паче вот в таком состоянии, только-только продрав глаза. Но сейчас сильно потянуло задымить — табачная горечь обдала рот, а дым словно умыл лицо.
— Как мне все надоело, кто бы только знал!
Генерал не лукавил, он действительно, оставаясь один на один с собою, чуть ли не выл, как голодный волк на луну, от свалившегося на его плечи неподъемного министерского поста, погоны с зигзагами да царским вензелем словно отлиты из раскаленного чугуна.
Власть хороша, если только живут всласть — такой каламбур ходил в его времени. Но становится чудовищной ношей, когда абсолютно не нужна, когда душа противится и вызывает резкое неприятие и отторжение. Сейчас он, как никогда, понимал Михаила Александровича — царский скипетр и держава являлись не менее тяжелой ношей, от которой монарх всегда горел желанием поскорее избавиться.
