«Красиво излагает, – однако, – подумал Виктор. Все они умеют красиво излагать. Насчет балагана – это он, конечно, едко подметил, но, когда вождя выбирает знать… знаем мы эту знать…»
– Очень заманчиво, Дитрих. Очень заманчиво выглядит. Но разве это не ведет к подавлению личности? Допустим даже, эта, как вы говорите, знать разберется в делах рейха лучше, не допустит казнокрадства, коррупции, дураков к власти, но ведь конкретный человек-то все равно остается – без бумажки букашка? Захочет знать – посадит эту букашку в блюдо с сиропом, захочет – ногой наступит. Ну не по глупости, а из каких-то высших своих интересов. Нет у нее свободы, у этой букашки.
– Формально вы правильно рассуждаете, Виктор. Личная свобода – это хорошо, это чертовски заманчиво… Как она привлекательна для всех, во все времена, эта личная свобода. И поэтому, Виктор, политики всегда смогут обманывать народ, обещая каждому личную свободу. Но хоть кто-нибудь из них ее дал? Каждый из них говорит: «Верьте в меня, идите за мной, я дам вам свободу». Люди верят, идут, и что? Тот же произвол, та же невозможность что-то поменять в обществе, то же бессилие маленького человека перед сильными мира сего. Даже пожаловаться некому. Все лгут, все скрывают горькую правду: личной свободы нет. Вся жизнь – это не борьба за свободу, это добровольный отказ от личной свободы. Чем выше человек поднялся в обществе, тем легче он от нее отказывается, потому что чем выше он в обществе, тем меньше может совершить в одиночку, тем больше нуждается в сотрудничестве с другими. Лифтер может нажимать кнопки в одиночку, а директор фабрики должен сотрудничать с массой людей. А сотрудничество, как вы понимаете, Виктор, требует организации, то есть принуждения, подавления личности – либо самопринуждения, либо принуждения со стороны. И победить угнетение со стороны можно, только выработав в человеке способность сознательно следовать организации, порядку. Чтобы свергнуть угнетателей, надо просто уничтожить в себе эгоизм.
– И как же его уничтожают?
– Для этого нужен порядок.
– Новый порядок?
– Для кого-то новый, для кого-то… Видите ли, Виктор, под порядком у нас понимают не только внешний порядок, когда все аккуратно расставлено по местам, улицы выметены, дымовые трубы прочищены и тому подобное. Порядок – это устой, принятый за норму образ действий, поведения, мышления. Например, порядок в экономике – это когда цена на товар установилась обоюдовыгодно для потребителя и покупателя и никто не пытается ее менять для сиюминутной односторонней выгоды, не злоупотребляет обстоятельствами, не спекулирует. Порядок требует либо всеобщей веры в этот порядок, либо принуждения. Я понятно выражаюсь?
– Честно говоря, не совсем.
– Тогда приведу пример, как я принуждал к порядку. Вы, наверное, решили по рассказу о Франции, что я жестокий и безжалостный по натуре человек? Отнюдь. Однажды мне довелось заниматься делом трех университетских ученых, на них написали доносы их коллеги – семеро уважаемых, авторитетных людей. Нет, я не разбирался в научных трудах. Но в беседе с обвиняемыми я быстро понял, что этим независимым, прямолинейным людям должны завидовать те, кто прячет свое невежество за близкие отношения с корифеями. Я определил наиболее малодушного из доносчиков, надавил на него, и он признался в том, что своим доносом хотел дезорганизовать важные научные исследования и нанести вред рейху. С испугу он быстро оговорил остальных: если он сумел оклеветать троих сам, то под нажимом может и семерых. Те тоже быстро раскололись и написали признания в заговоре и попытке нанести ущерб рейху. Затем я сделал вид, что их чистосердечное раскаяние меня тронуло, и предложил им всем написать признания, что они написали доносы из зависти, – предупредив, конечно, что их показания у меня останутся и при повторном проступке я дам им ход. В итоге, заметьте, никто не попал в концлагерь, а клеветники больше не смогут травить честных людей. Разве это не гуманно?
– Ну… жестокостью это не назовешь.
– Знаете, что в этом деле было самым трудным? Уговорить тех самых трех честных ученых, чтобы они отказались от признаний, которые уже написали до того, как я принял дело. Ох уж эта интеллигенция с комплексами вины… – Он взглянул на часы. – Нам уже пора в кинозал.
Глава 11
«Стражи неба»
Кинозал находился через два вагона от того, где ехали Виктор с Альтеншлоссером. Это был длинный зал высотой в оба этажа вагона, стены и потолок которого также отделаны деревянными панелями. Кресла были мягкими и обиты бархатом, с обеих сторон шли два прохода, отделенные рядами тонких колонн, а поверху у потолка тянулся ряд окон, закрываемых механическими шторами. Погас свет – и сразу же, без выпуска кинохроники, начался фильм.
С первых минут Виктор понял, что «Стражи неба» – по сюжету почти то же самое, что и «Звездный десант» в его реальности. Творение киностудии UFA пронизывал культ милитаризма. Человечество будущего было превращено в большой военный лагерь и управлялось военными. Герои произносили высокопарные слова о том, что такое гражданин и гражданство, из них делали солдат, и они ожесточенно сражались с гигантскими омерзительными жуками на какой-то планете, рельеф и природа которой напоминали Ближний Восток. Правда, вместо компьютерной анимации была кукольная мультипликация и механические куклы, земные здания были не футуристического стиля, а какая-то смесь барокко с конструктивизмом, а прикид героев был слизан с формы СС. До Виктора дошло, что загадочный знаменитый Гейнлейн – это не кто иной, как Роберт Хайнлайн, каким-то образом оказавшийся популярным в рейхе.
Масштабность съемок потрясала ничуть не меньше, чем в современной версии. Были воспроизведены практически все спецэффекты, различаясь в основном в мелочах. Например, боевые корабли землян были сделаны в виде летающих тарелок, причем показаны явно не комбинированными съемками. Виктор вспомнил, что в его реальности книга Хайнлайна вышла в пятьдесят девятом году, – здесь, очевидно, творческий замысел созрел намного раньше.
Несмотря на захватывающую напряженность действия, мозг на этой картине отдыхал, и Виктор, глядя на страшные членистые конечности, раздирающие бедных героев, выжившие из которых, в свою очередь, жгли и разносили монстров (о, эти любимые компьютерные стрелялки!), попытался проанализировать то, что ему рассказал Альтеншлоссер.
А не сказал он, по сути, ничего нового. Рейх был роскошной казармой, где ничтожное положение обывателя компенсировалось потребительскими цацками. Автомобиль каждому, клевые прикиды, парикмахерши и косметика бабам, чтобы нравиться мужикам, работягам курорты на море – все это как-то сглаживает.
Ну и чем это отличается от социализма, который строит Берия? Пожалуй, по крайней мере одним – в бериевском СССР для Виктора был просто фантастический простор для творчества и реализации идей, но в материальном плане он мог рассчитывать на жизнь хоть и комфортную, но без излишеств, а здесь перед ним развертывался рай для халявщика, но только если не высовываться. Короче, на выбор – блистать умом или блистать шмотками. Ну и рейх создали сравнительно недавно по сравнению с существованием Российской империи, так что разные народы еще пока новой исторической общности не образовали. Как же они их интегрируют? От тотального истребления вроде как отказались; история, оказывается, не идет по экстраполяционным сценариям, которые так любят авторы антиутопий. Ладно, Дитрих расскажет, он сам в агитпропы набивается.
