— А нам, Роман Львович, нельзя уж и трофеями попользоваться? — Халява ведь! — сказав это, наш историк открыл бутылку о край стойки и налил коричневую жидкость в стакан.
Но не успел он взять его в руки, как кока вспенилась и стала, подобно кислоте, разъедать толстые стеклянные стенки. Вот она проела себе дырку и стала медленно вытекать на стойку.
В воздухе резко пахнуло серой, и я понял: началось! Мы быстро отступили, встали в боевой порядок, а в это время из автомата стали одна за другой со звяканьем вываливаться бутылки кока-колы и катиться в нашем направлении. Бойцы открыли стрельбу, пытаясь поразить катящиеся снаряды, но те вращались, маневрировали, подпрыгивали, так что нам удалось подорвать всего несколько штук. Остальные же катились и прыгали в нашу сторону. И тут я увидел, что, не сговариваясь, но практически одновременно Рамиль прицелился в беснующийся автомат из гранатомета, а Шурик выпустил струю пылающей жидкости из своего заплечного огнемета прямо в направлении бутылок, начавших представлять для нас реальную угрозу. Они стали взрываться одна за другой, а подполковник нажал на спуск, выпустив гранату по красно-белому чудищу. Очередной взрыв, желтое облако серы, удушливый запах и разлетающиеся осколки… Когда дым и смрад рассеялись, на месте автомата лежала только горка дымящихся кусочков стекла, металла и пластика. Когда мы опасливо подошли к бару (мало ли какие могут быть еще сюрпризы), о «мирной» жизни напоминали лишь абсолютно не пострадавшая бутылка водки да один оставшийся целым стакан рядом с ней. Они как бы приглашали к тому, чтобы налить граммов сто да и выпить, но смутное чувство опасности отнюдь не располагало к принятию такого приглашения. Тем не менее, я взял бутылку, осмотрел ее со всех сторон (а вдруг и она изготовлена по чертовскому заказу), но ничего подозрительного не обнаружил. Понюхал горлышко, ощутив лишь слабый запах спирта, а затем решительным движением ливанул жидкость прямо вдоль барной стойки. Вопреки моим ожиданиям, никакого синего пламени, запаха серы и желтого дыма мое движение не произвело. Зато разлитый напиток заблестел, как ртуть, и неожиданно образовал довольно объемную надпись: «Хватит дурковать, пора делом заниматься!» Затем буквы снова слились в небольшое металлическое озерцо, из которого медленно выпучилась (иного слова я подобрать не могу) стрелка, показывавшая куда-то налево. Ее сначала остававшееся круглым основание тем временем вытянулось и образовало нечто вроде цифры 8 или знака «бесконечность», кому как нравится. Но если учесть, что направлена стрелка была на двустворчатые металлические двери с надписью «Вход № 8», то, думаю, цифровое толкование символа было более реальным.
— Ну что, все видели, куда стрелка показывает? — спросил я. — Или кому-то еще непонятно?
Слова мои повисли в напряженной тишине, прерывавшейся лишь потрескиванием догоравших остатков кока-кольного автомата.
— Извини, Роман Львович, — сказал Рамиль, — у тебя, часом, последнее время видений никаких не бывало?
Поняв, что мои соратники никаких водочно-ртутных чудес не наблюдали и обращение Алексеича (стиль был явно его) было обращено лишь ко мне, я решил разрядить обстановку:
— Да шучу я, шучу… Наша цель — вход под номером восемь, вот он слева. Впереди Цан и Дугушев, второй эшелон — мы с Шуриком и Тыну, замыкающие — Рогалик и наш французский легионер. Задача — проникнуть внутрь и действовать по обстоятельствам.
Проникнуть внутрь помещения оказалось не просто, а очень просто. Цан нажал кнопку слева от двери, и металлические створки торжественно раскрылись. Войдя в небольшой прохладный зал, мы увидели в центре его обтянутый красным плюшем постамент, на котором стоял объемистый гроб со стеклянной крышкой. Когда мы подошли к нему, чтобы рассмотреть поближе, то увидели, что в нем лежит покойник, внешне нисколько не напоминавший Ленина (разве что залысинами и усами), но одетый точь-в-точь как Ильич. Даже знаменитый галстук в горошек и тот присутствовал. Тут я вспомнил, как в свое время слушал лекцию академика Ильи Збарского, долгое время занимавшегося вместе со своим отцом уходом за телом основоположника ленинизма. Он рассказывал, что в информационно-медицинских целях вместе с Лениным было забальзамировано еще несколько трупов, которые хранились в точно таких же условиях. Скорее всего, перед нами и был один из этих мучеников науки.
Как только мы прошли в следующий зал, который был отделан в стиле социалистического реализма, то увидели двух странного вида граждан в шинелях и буденовках, стоявших у противоположной стены, где было устроено что-то вроде КПП. Они как по команде направили на нас винтовки с примкнутыми штыками, и один из них прокричал: «Ставиет! Шаушу!» Я тихонько спросил у Тыну, не по-эстонски ли нам что-то говорят, но он ответил, что это латышский язык и, насколько он понимает, сказанное значит: «Стой! Стрелять буду!» А стрелки, как я понял, тоже латышские, передернули затворы, и один из них крикнул: «Сведьет ийеро! Нододатис!»
— Они гофорят, чтопы мы положили оружие и ставались, — сказал Тыну, — тумаю, что бутут стрелять.
Первым сориентировался Рамиль, который демонстративно кинул на пол пулемет, а затем неожиданно что-то кинул в сторону латышей и скомандовал: «Ложись! Шок!» Последовавший через мгновение взрыв светошумовой гранаты для наших противников оказался действительно шокирующим. Они бросили винтовки и сидели, обхватив головы руками. Мы же отступили в предыдущий зал, укрывшись за постаментом, на котором стоял гроб с трупом неустановленного гражданина.
Неожиданно свет замигал, и в наш зал ворвалась группа латышских стрелков во главе с каким-то человеком в фуражке и с таким же маузером, как у меня. Они открыли стрельбу по нам, а наши, не дожидаясь команды, стали поливать их огнем. Дугушев, стрелявший из пулемета, казалось бы, должен был нанести наибольший урон живой силе противника, но его пули как будто не достигали цели. Зато Тыну, бивший короткими очередями, укладывал латышей одного за другим. Я навел свой маузер на человека в фуражке и сделал одиночный выстрел. Он упал, и со стороны противника раздался крик: «Вацетис бйердс ир ногалинатс! Висс атпакал!» Тыну тут же перевел: «Тофарищ Вацетис убит! Фсе назат!» После этого уцелевшие охранники Ильича немедленно ретировались. В десяти метрах от нас у стены осталось несколько трупов, одетых в шинели, ботинки с обмотками и буденовки. Рядом с телами валялись винтовки Мосина образца 1891 года, в просторечии называющиеся трехлинейками. Я подошел к абсолютно лысому человеку с маузером, который он, даже умирая, не выпустил из руки. Лицо его показалось мне знакомым. Странно, но он действительно выглядел как командир дивизии латышских стрелков Иоаким Вацетис! Но ведь его же расстреляли вместе с Лацисом, Петерсом, Берзиным и другими латышами в 38-м! И тут я заметил, что лицо убитого начало быстро меняться: кожа на скулах и лбу потемнела, растянулась и стала лопаться, обвисая какими-то лохмотьями, глаза и нос ввалились, губы расплылись, обнажая желтоватые зубы. Через несколько секунд на меня пустыми глазницами смотрел череп красного командира Вацетиса, теперь уже, видимо, навеки успокоенного моей серебряной пулей.
— Друзья мои, — сказал я, обращаясь к своему небольшому отряду, — теперь вы сами видите, с кем мы имеем дело: этих ребят разве что серебряными пулями можно убить либо разорвать на части гранатами. Значит, мы совсем близко к цели. Но, как вы понимаете, нашу миссию мы можем выполнить, только оставшись в живых сами. Так что прошу соблюдать осторожность, не расходовать попусту спецпатроны и точно выполнять мои команды. А теперь — вперед, и на плечах отходящего противника прорываемся дальше, к лестницам, ведущим наверх.
