Тогда, на трассе, со страхом справился быстро. Глядя на распластанное тело, подумал: «Не жилец», — и тут же следом, взахлеб: «Не я убил, не я!» И узел распустился, сердце перестало скулить. Траурную возню на виду у бывших шахтеров осилил без труда. А пятиминутного разговора с глазу на глаз со спокойной покладистой женщиной — боялся.
Что за блажь, Саша?
Из-под фонаря вышла молодая пара. Девушку догоняла связка воздушных шаров, бодаясь друг с другом и с ее плечом. Держа ниточку рукой, спрятанной в карман куртки, другой рукой девушка обнимала за плечи своего парня.
Не ожидал. По пути сюда подробно обдумывал, подбирал слова — чтобы коротко и ясно, по возможности с достоинством. «Позволите? Я ненадолго». Войдет, изложит. Скорбный излом в плечах. Чуть-чуть. Чтобы обозначить уважение к горю — но и статус свой соблюсти. В этой истории он исполняет функции посредника. Гражданин А, неумышленно причинивший смерть гражданину Б, имеет, что предложить гражданке В, вдове гражданина Б. Состоящий в приятельстве с гражданином А гражданин Г это предложение излагает. Только и всего. Проблема? Нет проблемы…
«Лучше использовать латинские литеры, — посмеивался он. — А то “гражданин гэ” звучит… с неуместным намеком, да. “Гэ” не должно доставаться тому, кто тащит из говна облажавшегося товарища».
Как бы то ни было, он изложит — ей решать.
Откуда паника, Саша?
Топилин затоптал окурок, покосился на щербатую, будто оспой изъеденную дверь подъезда — и со злостью отвернулся. Как трусливая девственница — сжимался и просил немного подождать. Казалось, попросту не сумеет войти. Сунется — и упрется лбом, шагу не сможет ступить: натурально — стена, куда ж ты прешь?
Позвонить Антону: «Слушай, здесь стена. Не могу. Ты лучше сам».
Парочка с шарами прошла мимо. Парень смеялся, энергично мотая головой. Девушка, улыбаясь, говорила жеманно: «Фууу. Перестааань».
«Нужно бы проще, Саша, проще. Мир пасет простота. Вперед, Саша, левой-правой, хватит сопли жевать».
Переглянулся с далеким фонарем.
В кармане пиджака заиграл мобильник. Топилин в этот момент затягивался, поперхнулся дымом. Вытащил мобильник: Анна.
— Саша, вы собирались прийти…
— Да-да, подхожу уже, — ответил Топилин. — Рядом.
— Алло? Саша, вы меня слышите?
— Анна Николаевна, я возле подъезда, буду через минуту.
— Хорошо.
За оспяной дверью распахнулось дореволюционное парадное. Каменный гулкий пол. Свет еле-еле сочится в слуховые окошки. Смертельно разит мочой. Лестница широкой спиралью уходит вверх, к черной глазнице купола.
«Позволите? Всего на пару слов», — мысленно повторял Топилин, вдыхая трущобный аммиак.
На втором этаже свернул с лестничной площадки в освещенный коридор. В который раз за эти дни — унылая, набившая оскомину картина. Возле дверей квартир выставлены коробки, санки, обрезки плинтусов, ведра, веники, всевозможные шкафы, буфеты, горки: двухметровые амбалы и пигмеи-пузанчики, с клеенкой вместо стекол, с навешенными на врезанные «ушки» замочками. Разномастный хлам, тянувшийся прерывистыми шеренгами по обе стороны коридора, смотрелся как разбитое ополчение, которому почему-то именно он, Топилин, проводит последний смотр. Сейчас дойдет до конца строя, даже не утруждая себя командирским рыком, махнет: «Разойдись», — и все эти хмурые вещи, гремя и поскрипывая, унося погибших и раненых, уковыляют в небытие.
Нужная квартира, двадцать седьмая, под самой лампочкой. Возле двери тумбочка с замком, лыжи, укутанный тряпкой таз.
— Саша, вы? — послышалось из-за двери, едва он подошел.
— Я. Простите за опоздание. Пробки. И за беспокойство еще раз простите.
Дверь открылась. Последние слова договаривал, стоя перед Анной лицом к лицу.
Скулы тяжеловаты для таких тонких губ. Глаза чуть раскосые, остренький нос. Лицо, в которое всматриваешься, гадая: красивое — нет? Антон, к примеру, всматриваться не любит. Его женщины — галерея эталонов. Разные, но считываются с первого взгляда.
«Тьфу ты! Лезет этот Антон! Достал!»
— Может, все-таки пройдете? — повернувшись к Топилину спиной, она двинулась вглубь квартиры.
— Извините. Замотался.
Повесил плащ на крючок возле занавешенного зеркала. В лежбище пыльной женской обуви поискал глазами тапки.
— Разуваться не стоит. Полы не мыла.
Добавила совсем тихо, видимо, самой себе:
— Завтра вымою.
Заведя руки за шею, она подтянула узел платка.
Топилин последовал за Анной через обшитый мореной доской проход шириной с вагонный тамбур.
Высоченный потолок с закругленными углами, с посеревшей от пыли лепниной. Дощатая терраса тянется над тамбуром и дальше до боковой стены, вдоль которой в комнату спускается лестница.
Указала подбородком на стул возле массивного антикварного стола с резными ножками: присаживайтесь. Сама прислонилась к комоду, на котором стояла фотография мужа. Два угла рамки перетянуты траурной лентой.
«Привет, Серега. Снова я. Зачастил, да. Что есть, то есть».
Топилин сел.
Спохватившись, что пауза затянулась, брякнул:
— Много воздуха тут.
Обвел взглядом комнату — будто демонстрируя хозяйке: вон сколько воздуха.
Анна уселась напротив. Сложила руки одна на другую. Узкие ладони, ногти короткие. Чтобы с пробирками, стало быть, сподручней управляться.
В комнате повсюду черно-белые фотографии: на стенах, на полках книжного шкафа. Советский пленочный фотоаппарат «Практика» на стенной вешалке возле входа в тамбур. Фотоувеличитель вытянул из угла стальную суставчатую шею. Рассмотрел два ближайших снимка: букет осенних кленовых листьев на краю парковой скамейки; растрескавшаяся мельничная лопасть, валяющаяся у основания стены.
Никаких следов присутствия взрослого сына.
— Ваши фотографии?
— Сережины.
— Вы говорили, простите, — припомнил Топилин.
— Саша, спасибо вам еще раз за помощь.
— Не стоит…
— Вы говорили, что у вас ко мне вопрос.
— Да-да. Простите.
Выложил руки на стол. Теперь они сидели, зеркально повторяя позы друг друга. С комода его взгляд настырно ловил господин покойник: ему тоже было интересно.
«Э, нет, братец. Ты бы уже не лез».
— А сын с вами не живет? — спросил вдруг.
— Нет, — ответила Анна спокойно. — Он в общежитии. Влад спортсмен. В общежитии при Академии футбола.
— Ясно.
Снимок над диваном: испещренная проводами, прокопченная заводская стена, в стене окно с грязным до матовой непрозрачности стеклом, на котором кто-то недописал: «Мы зде…»
