Неплохо бы спросить насчет мировой. Но лучше дождаться, пока заговорит сама. Для чего еще нужны эти случайные встречи?
— Целый час мурыжил, — сказала Анна. — Достал совсем.
— О чем спрашивал?
— Да он не спрашивал ни о чем. Объяснял, что дело ему в суд передавать не резон. Антон Литвинов невиновен, а шума будет много. И он окажется крайним. И у них реформа… и что-то еще говорил…
— Ясно.
— Нервничал очень. Вот, стою, в себя прихожу после разговора.
— Я, стало быть, следом за тобой? Разъяснения какие-то буду давать. Как ехали, куда смотрели. Из пустого в порожнее.
Посмотрел на часы. Просто так, никакой спешки. Сверился на всякий случай, который час. Загнул краешек рукава, глянул мельком. Стоим, беседуем, двое приличных людей. Тарасов подождет.
— Саша, я сегодня позвоню, — сказала Анна, перекладывая что-то в кармашке сумочки. — Мне сейчас нужно домой. Ладно?
— Звони, — ответил Топилин. — В любое время.
— Я соберусь с мыслями… еще раз. Можно? Я позвоню.
— Ты не спеши… ничего…
Сделала движение, чтобы уходить, задержалась.
— Саша, — сказала совсем тихо. — Спасибо тебе.
Догнал ее на ступеньках.
— Сейчас, Анечка, сейчас. Ну, хоть немного.
Отпускал и через секунду снова ловил, сгребал в охапку неспокойное, томящееся под одеждой женское тело.
— Сейчас.
Губы, поцелуй которых легок и уклончив. Руки, обвившие ему шею.
Девчонки-старшеклассницы закричали им из сквера: «Ай-яй-яй! Как не стыдно!» — а потом тянули ободряющим хором: «Ооо-ооо».
— Пойдем, Саша. Скорей.
— Сегодня моя очередь, — сказала она, толкнув его на кровать.
Разделась и, потуже стягивая волосы заколкой, села ему на грудь.
Шалел моментально, когда она улыбалась вот так — с нетерпеливым предвкушением.
Сережа, перечеркнутый черной ленточкой над ухом, — вон он, внизу, на подоконнике. Тут как тут. Выглядывает из-за гардины.
«Такие дела, чувак… Не знаю, как оно тебе оттуда. Думай что хочешь. Да, наверное, грех. Но я такой чистоты звенящей давно не испытывал…»
Топилин не хотел слушать про Сергея. Но она все-таки рассказала.
Окончил любореченский архитектурный, по специальности не работал. Сначала места не нашел, потом увлекся рекламой. Десять лет проработал дизайнером. Придумывал рекламу. От одиночных билбордов в жанре «Заходите, и будет вам счастье» до масштабных рекламных кампаний. Любил свое дело. Увлекался, горел. Особенно вначале. Всегда старался придумать что-нибудь остроумное. Небывалое. Дома был скучноват, обидчив, зато на работе — креативный, светлый человек. Клиенты со вкусом его ценили. Вначале. Не любил дубоголовых заказчиков, которым как ни втолковывай, ни за что не поймут. Тех, для кого придуман закадровый смех. Когда-то он мог от них отказываться. Начальство когда-то позволяло ему такие вольности. Он был звезда. Мог сам решать, брать ли ему заказ. Много зарабатывал вначале. Мечтали скопить на квартиру. Постепенно все изменилось. Платить стали меньше. Рекламное остроумие Сергея как-то вдруг оказалось не у дел. Все хотели теперь «что-нибудь пообычней». Даже многие из старых любимых клиентов просили: «Только без зауми, Сережа, сегодня это не в тему». Начальство стало строже. От звездности не осталось и следа. Сергей переживал. Сменил несколько агентств. Везде скандалил, начал грубить клиентам, потом начальству. Семья поползла по швам. Постоянные обиды. Мелочные вспышки. Невнятные примирения. Сын устал от всего этого и перебрался в общежитие при Академии футбола. Пять тысяч коменданту в карман, ежемесячно. Владику нужна спокойная обстановка. У него режим. Владик с шести лет занимается футболом, собирается стать профессионалом. Вдвоем с Сергеем стало совсем уж мертво. Если бы он просил помочь. Но он не просил. Только смотрел тоскливо. Часто в чем-нибудь обвинял. Потом, не посоветовавшись, тайком, снял со счета все, что было, что копили на ипотечный взнос, — и запустил собственный журнал. Назвал его «Купон». Вышел один номер. На второй рекламы уже не набралось. Полтора года, как Сергей перебрался жить на дачу в «Яблоневых зорях». Улица Окраинная. Домик с сараем и видом на степь, за которой казармы и вертолетное поле. Не объявлялся подолгу, не звонил. И она не искала встреч. Приходил иногда. Похудевший, мрачный. С потухшим взглядом. Говорил, что начал новую жизнь. С ней ругался реже. Тупорылые времена ругал. Дурацкий Любореченск. Дурацкую страну. А потом попал под машину.
— И еще эти психи вокруг.
— Психи?
— Соседи, — Анна округло повела рукой. — Софья Петровна…
— А как же супчик? Сю-сю-мусю…
— А так. Водяное перемирие. Думаю, пока сорок дней не прошли. Ненавидит меня. А Сергея любила. Сорок дней пройдет, закончится перемирие, Софочка мне задаст.
И куда подевалась ее обычная молчаливость? Долго ждала, когда можно будет выговориться. Дождалась вот.
— Он тут у многих любимчиком был. Умел с ними ладить. Не знаю… я не научилась.
Топилин слушал ее вполуха. Ему было о чем подумать и помимо Сережи.
В какой-то момент слова у Анны исчерпались.
— Почему так долго не разводились? — решил все-таки спросить.
Долго молчала.
— У него ведь и так было — всюду провал. Сбежал. Мучился. И тут еще последнюю ниточку оборвать.
— Надо же…
— Что?
— Этим разве еще живут?
— Чем?
— Жалостью.
— Ну, как живут… перебиваются…
Она поднялась, чтобы поправить подушку. Он нырнул ей под руки — и все снова завертелось, и они влипли друг в друга, торопясь так неистово, будто их вот-вот растащат по углам: не сметь!
20
Отец трусливо отрицал. Говорил, что согрешил разве что в мыслях своих, но вовремя остановился. Из-за чего у Зинаиды и случился припадок. Объяснил ей по-хорошему. Кто ж знал, что она нездорова.
Он так испугался, был подавлен случившимся.
Мама делала вид, что ему верит.
Отец:
— Мариша, этого не было. Клянусь.
Мама:
— Хорошо. Не было. Не клянись ежеминутно.
Отец:
— Да, признаюсь, чуть не поддался. Черная полоса. Этот бедлам, передряги в театре, Суровегин этот. Такое давление… Сволочь Суровегин… Не помню, ну, может, мы поцеловались несколько раз…
Мама:
— С Суровегиным?
Папа:
— Марина, пожалуйста! Не надо втирать меня в асфальт… Нет, втирай, если хочешь, но… Это все, Марина, больше не было ничего. Ни разу.
