– Итак, я клянусь, – сказал Четвертый. – Теперь – иди сюда и ложись. – Он показал на настил.
У Уолли снова возникло мгновенное искушение отказаться. Та часть его, которая принадлежала Шонсу, отчаянно сопротивлялась при мысли о возможном унижении. Голый, за исключением шнурка, стягивавшего волосы, чувствуя себя смертельно униженным и уязвимым, он подошел к указанному месту, опустился на колени и лег, подняв голову и глядя на них.
Колдун с минуту с некоторым удивлением разглядывал его.
– Что ж, давай, ползи! Если остановишься – умрешь.
Уолли посмотрел на его спутника – даже тот был изумлен.
– У меня на корабле есть один чересчур горячий юноша, – сказал он. – Капитан, пожалуйста, возвращайся на корабль и предупреди их. Можешь привязать Ннанджи к мачте, если потребуется. Я не хочу лишних неприятностей.
– Но скажи ему, пусть посмотрит, – сказал младший колдун. Он рассмеялся, и капитан, перепрыгнув через несколько котлов, бросился бежать.
– Ползи, воин!
Уолли поднялся на четвереньки.
– Я сказал, на брюхе!
Уолли распростерся на земле и пополз по холодной, неровной и невероятно загаженной дороге. По этой дороге прошло множество лошадей. Он прополз мимо котлов и фургона, и толпа расступилась перед ним.
Ему нужно было преодолеть лишь расстояние, впятеро длиннее корабля.
Это заняло около десяти лет.
– Выше голову, воин!
Колдуны следовали за ним, крича толпе, чтобы те уступили дорогу воину. Перед ним открылся коридор из удивленных, насмешливых лиц, выкрикивавших непристойные комментарии. Он обогнул груды товаров на пристани. Он прополз мимо колес тележек лоточников и ножек торговых столов. Он убеждал себя, что к делу следует подходить прагматически – унижение намного предпочтительнее смерти.
Еще до того, как он достиг конца первого корабля, раздался смех. Затем в него полетели отбросы, тухлая рыба и кое-что потверже.
– Выше голову, воин!
Он увидел босые ноги, сапоги и сандалии, а затем доходившие до земли мантии, и понял, что появились новые колдуны. Из толпы слышались советы двигаться быстрее и быть осторожнее, чтобы ничего себе не ободрать. Дети начали выстраивать полосу препятствий из тюков и ящиков, так что ему приходилось ползком их огибать.
– Выше голову, воин! – снова послышался позади высокий голос. Ему уже прежде приходилось терпеть издевательства толпы, когда его путь лежал в Зал Судеб Богини, но тогда он был Уолли Смитом, сбитым с толку, полным страданий Уолли Смитом. Теперь же он был воином-Седьмым, и уже привык считать себя таковым. Сейчас унижение причиняло намного большие страдания.
– Дорогу воину!
Коридор из людей и ящиков изгибался, пока не привел к фургону, и он послушно прополз под ним, встреченный радостными криками, когда появился с другой стороны. Интересно, подумал он, от чего он уползает – от музыки? От белой птицы или горящей тряпки? Возможно, колдуны все это время лишь блефовали. Однако Кандору погиб. Гарнизон Ова тоже погиб, и, вероятно, гарнизон Ауса тоже. Толстый моряк взбежал по своим сходням.
Возможно, ему не удалось бы проделать весь путь до конца, если бы внезапно у него не возникла мысль о Ннанджи. Ннанджи обвинил его перед Имперканни в использовании чужого имени. Это было неблагородно, но того, что происходило сейчас, Ннанджи никогда бы ему не простил. А Уолли заставил парня принести четвертую клятву, «Твоя честь – моя честь». Значит, он уничтожил честь Ннанджи точно так же, как и свою собственную. Ннанджи убил бы его, заколол бы его безоружного, как отверженного, без всякого предупреждения… если только Ннанджи в своих собственных глазах не оказался бы таким же отверженным и потому не имел бы на это права. Возможно, Ннанджи скорее готов был бы убить самого себя – естественное поведение в подобной культуре. Уолли в отчаянии начал вспоминать сутры. Что соответствовало в Мире поведению римлянина, падающего на собственный меч, или прусского офицера, пускающего себе пулю в висок? Он не мог найти в сутрах ничего, что говорило бы о том, что Богиня ожидает сеппуку . На жаргоне моряков – «Он обмыл свой меч». Ну конечно.
Теперь он уже видел свою глупость во всех ее проявлениях. Шонсу или Ннанджи никогда не отправились бы на берег безоружными, но даже если бы они каким-то образом оказались в ловушке, как Уолли, они бы прыгнули с пристани. Именно этого ожидали колдуны; вероятно, того же ожидали и боги. Ему не хватило веры. Он ошибся не один раз, а дважды.
Ннанджи ценил собственную честь превыше всего в Мире, а Уолли буквально втоптал ее в грязь. Этого невозможно было ни простить, ни забыть, ни понять. Четвертая клятва была необратима. Он не мог поступить более жестоко, даже если бы планировал это заранее, и вполне возможно, что, вернувшись на «Сапфир», он мог найти Ннанджи уже мертвым. Он все еще отчаянно искал выход, когда понял, что его мучения уже почти подошли к концу, и в тревоге о своем подопечном он ползет совершенно машинально и не обращает внимания на язвительные замечания вокруг.
Впереди виднелись сходни «Сапфира»: оазис, Святой Грааль. Он закончил дистанцию и вполз на сходни. Он поднялся на колени, а затем на ноги, ожидая какого-то финального подвоха, но ничего не последовало, если не считать насмешливых поздравлений со стороны зрителей.
Он был неописуемо грязен, исцарапан и весь трясся. Он повернулся и посмотрел на колдунов. Ему показалось, что они наблюдают за ним с каким-то извращенным удовлетворением, но из-под капюшонов трудно было различить выражение их лиц. Он кивнул головой, изображая поклон, развернулся и поднялся по сходням.
Первое: Колдун видит воина. Второе: Воин ползет.
Но это не конец всей истории.
– На палубе, возле сходней, очень бледная Джия подала ему кусок ткани, и он обернул его вокруг бедер. Мгновение они молча смотрели друг на друга, затем он окинул взглядом палубу. Там стояли моряки, и Брота с Таной, но он не видел ни одного лица. Никто не смотрел на него. Он был невидим.
За исключением Джии. Взгляд рабов всегда должен был быть опущен. Джия никогда не смотрела ему прямо в лицо, кроме тех случаев, когда они были наедине.
– Только ты! – прошептал он. – Только ты не беспокоишься о чести?
– Чести? Чести раба? – Она схватила его за руку и потащила на бак. Ошеломленный, он позволил отвести себя в тесную душевую кабинку, где было темно и пахло плесенью. Она стянула с него повязку и заработала насосом, отчего стала почти такой же мокрой, как и он, когда смыл с себя грязь.
– Джия… Извини, – сказал он.
– Извини? Я же тебе говорила!
Ее страх превратился в злость, и подобная перемена, происшедшая с обычно мягкой и послушной рабыней, оказалась большей неожиданностью, чем все колдовство, свидетелем которому он был.
