Выбежав на старую террасу, Артемас увидел Майкла, бредущего по снежной поляне, качаясь из стороны в сторону. У старшего брата екнуло сердце, как только он заметил неестественную походку парнишки, пиджак нараспашку… Он ринулся ему навстречу и остановился как вкопанный, увидев темные пятна от паха до колен на коричневых брюках Майкла. Невидящим взглядом мальчик смотрел на Артемаса и бормотал:
— Я сам пошел. И у-увидел… и я не смог помочь…
Он внезапно упал без чувств. Артемас похлопал его по щекам, ласково спросил:
— Что, Майк? Что ты увидел?
— От-тца, — еле выдохнул Майкл.
— Где?
— На д-дереве. Б-большом дереве со с-скамьей.
Артемас прижал хрупкое тельце к груди и поспешил к дому. Сердце готово было выпрыгнуть из груди.
— Что он там делал?
Майкл уставился в одну точку:
— Висел.
И потерял сознание.
Артемас передал его Джеймсу с просьбой вызвать врача, и приказал остальным не разбегаться, а сам кинулся в лес. Увидев отца, он не смог справиться с приступом рвоты.
Окровавленный, распотрошенный труп был привязан к дереву цепью.
* * *
Полицейский участок Артемас представлял как полутемную комнату с тусклой лампочкой над головой и мясистыми, жующими сигары здоровяками с кобурами под мышками. Но сейчас он вместе со своим адвокатом находился в комнате для допросов с гладкими зелеными стенами, двое докучливых следователей расхаживали перед ним взад-вперед. Измученный и эмоционально истощенный, глядя на слепящие лампы дневного света, он вспоминал лишь солнечные блики на том, что осталось от отца.
— Давай, сынок, расскажи нам, — допытывался один из юристов, склоняясь над столом и сверля Артемаса взглядом. — Ты ненавидел его. Пару месяцев назад пробовал вышибить из него мозги прямо средь бела дня. Вчера ты угрожал ему пистолетом. Об этом мы узнали от твоей матери, отец ей все изложил по телефону.
— Если бы я намеревался его убить, то я бы так и сделал еще тогда.
К Артемасу подскочил второй следователь.
— Ты не дурак, чтобы убивать его перед свидетелями. Ты выжидал. Утром ты пошел в отель, где остановился твой отец По записям в книге обслуживания комнат установлено, что он завтракал в восемь, и в одиннадцать, когда входила горничная, он еще был неодет. Думаю, ты назначил отцу встречу. Видимо, выстрелил ему в затылок, и не из револьвера твоей бабушки, а совсем из другого пистолета, который нам, вероятно, удастся отыскать.
Первый следователь присел на краешек стола и придвинулся к Артемасу:
— Он умер, когда ты тащил его по лесу между поместьями твоего дяди и де Гудов. Думаю, тебе не составило труда это сделать, судя по школьным рекордам.
Адвокат не выдержал и воскликнул:
— Но нет ни одной прямой улики, которая бы подтверждала причастность этого молодого человека к убийству.
— Зато имеется масса косвенных доказательств, и стоит только сопоставить, как возникает формальное обвинение.
Адвокат недовольно фыркнул:
— А как насчет де Гуда? Отец погибшей имеет более веские причины желать смерти мистера Коулбрука.
— Не впутывайте его в это дело. — Артемас многозначительно посмотрел на адвоката. — Я не буду голословно обвинять кого бы то ни было.
В памяти всплыло разъяренное лицо отца Сьюзен.
«Уж я постараюсь, чтобы вы с отцом заплатили за это».
— Естественно, мы зададим вопросы и де Гуду, — кивнул один из следователей. — Но позвольте вернуться к нашему сценарию.
Он облокотился на стол и подпер рукой подбородок. Прищурившись, уставился на Артемаса:
— Ты положил труп старика у дерева, забросил тяжелую пятнадцатифутовую цепь, сделал небольшое ожерелье для дорогого папочки и повесил его подобно трофейному оленю.
— Пожалуйста, от ваших домыслов меня тошнит, — вмешался адвокат. — Молодой человек прошел через ад…
Следователь продолжил:
— Потом взял нож и вспорол труп от груди до яиц, отрезал их и засунул в карман пальто.
Адвокат, тяжело дыша, схватил стакан воды. Артемас в упор смотрел на следователей, его мутило, болезненная испарина выступила на лбу, капли пота скользили по вискам.
— Хочешь подышать? — ехидно спросил один из следователей.
Артемас отрицательно покачал головой:
— Я на всю жизнь запомнил эту картину. Мой младший брат тоже, но отца я не убивал.
— После того что он натворил, кто поверит, что ты простил его?
Юрист лукаво скосил глаза, заговорил утешительным тоном:
— Наверное, он изнасиловал ее сразу после вашей близости, она забеременела — кто знает, может, это был твой ребенок? Она была еще скромницей и пыталась разрешить проблему сама; итак, она взяла вязальную иглу… — следователь выставил палец, — пошла в ванную, и… — он ткнул пальцем вверх, — случилось так, что она проколола артерию и, должно быть, долго лежала там одна, перепуганная насмерть, может, она звала тебя…
— Сейчас же прекратите, — прошипел адвокат.
Следователь мрачно покачал головой:
— Можно понять, почему тебе хотелось вывернуть старика наизнанку.
Артемас обхватил голову руками. Следователи неустанно следят за ним и выжидают, но боль, готовая вот-вот выплеснуться наружу, переросла в холодное спокойствие. Он хотел, чтобы отец умер, следовало бы убить его. Это было бы справедливо, но он выбрал будущее семьи вместо личной мести. Семейное благополучие — сохранение, восстановление, честь фамилии — отодвигало на второй план его желания. Прежде из Артемаса можно было лепить что угодно, теперь изящная форма застыла и закалилась.
Следователи приблизились вплотную:
— Ты ничего не хочешь сказать?
Артемас поднял голову и посмотрел на них спокойно и уверенно, их угрозы рассыпались в прах.
— Отец получил по заслугам. Мне приходила мысль убить его, — ровным тоном начал Артемас; адвокат тяжело вздохнул. — Но у меня были дела поважнее.
* * *
Мать возвратилась в Нью-Йорк из поместья Шульхор-нов подозрительно спокойная в сопровождении своей служанки, частной няни и шофера. Она остановилась в отеле Плаза. Артемас нашел ее в номере: она полулежала на диване, одетая в роскошный шелковый пеньюар поверх кружевной сорочки, светлые волосы картинно взъерошены, глаза припухли от слез. Шофер — молодой человек приятной наружности и хорошо сложенный — стоял сзади и массировал ей плечи.
— Оставь нас, Бернард. — Она махнула в сторону внутренней двери. Артемас с ненавистью проводил его взглядом. Симпатия и безмерная жалость к матери тотчас сменились омерзением. Он терпел, но никогда не любил ее.
