– Вы причинили Грегори такую боль, навязав ему своего брата, заставляя его как бы сделаться отцом взрослому мужчине, – простонала Анна. – Он сказал, что это стало последней каплей.
– Прошу прощения, мне необходим свежий воздух. – Я вышла в коридор. Мне казалось, что пол уходит у меня из-под ног. Я должна была сосредоточить все свое внимание на собственных коленях. Оперевшись одной рукой о стену, я едва дошла до палаты Артура и вызвала Лизу в коридор. Ей хватило одного взгляда на меня.
– Тебе надо отдохнуть.
Я покачала головой.
– Нет, я должна кое-что сказать Артуру. Через день-два, как только его выпишут, я отвезу его обратно в “Медвежий Ручей”. Насовсем. Прошу вас, передайте ему это. Больше никаких экспериментов, никаких тревог. Я не думаю, чтобы он простил меня за то, что случилось, но он хотя бы сможет не беспокоиться о будущем.
– А как насчет тебя самой? – спросила Лиза.
У меня перед глазами плясали разноцветные огоньки. Мне необходимо было сесть и сделать несколько глубоких вздохов. Я должна была делать вид, что рука судьбы не тащит меня назад, не сомкнулась вокруг моей шеи, как когда-то душила папу, бывшего еще ребенком. Это проклятие держало Пауэллов в “Медвежьем Ручье”, не давая возможности выбраться и разорвать круг печального существования, когда удается с трудом сводить концы с концами.
– Я тоже возвращаюсь домой, – ответила я.
Все в округе Тайбер, до кого дошли слухи и кто хоть немного умел читать между строк, понимали, что я возвращаюсь домой, потерпев сокрушительное поражение. Моему бизнесу пришел конец, мой мужчина влюбился в другую, мой брат из-за меня превратился в запуганное, не желающее произносить ни слова, существо. Мою жизнь обсуждали с таким же упоением, как свадьбы, выпуск в колледже, городские конкурсы или ужин в местном клубе, на котором присутствовал губернатор.
Мой книжный магазин, как все остальные магазины на Персиковой улице, опустел. С болью в сердце я упаковала и отослала все книги, отправившиеся либо обратно к издателям, либо к более удачливым продавцам.
Мне удалось положить в банк Тайбервилла кое-какие деньги, но их хватит на оплату счетов только на несколько ближайших месяцев. За лето мне предстояло наладить домашнее хозяйство, вернуть Артуру веру в людей и способность говорить и отыскать себе достойную работу. Я боялась оставлять брата одного, хотя он не желал входить в дом, если я была там. Но мне все же следовало находиться неподалеку на тот случай, если я ему понадоблюсь. Он и так уже не сомневался, что сестра бросила его и больше не любит.
Артур не мог или не хотел говорить, но бродя по ферме, стонал, убегая в лес всякий раз, как только я к нему приближалась. Он проскальзывал в дом, вышвыривал из холодильника еду или сбрасывал с полок мои книги. Это было совсем непохоже на него.
– Твой брат поступает так, потому что боится и тоскует, – предположила Лиза. – Просто дай ему время.
Он ночевал либо у Лизы в ее квартирке в бывшем курятнике, либо у доктора Вашингтона в полуразвалившемся доме в десяти минутах ходьбы от нашей фермы. Теперь я зависела от Лизы, хотя мне это было неприятно. Она присматривала за Артуром, горевала об отце, ухаживала за огромным садом, который они вместе с папой разбили позади курятников, и оплакивала его там. Как-то раз я наткнулась там на нее. Она плакала и разговаривала с папой о саженцах: “Томас, я сажаю деревца в хорошую землю. Только этим я и могу заниматься”. Я тихонько ушла, стараясь, чтобы она меня не заметила. Мне было горько и грустно оттого, что ее печаль была искренней, что отец никогда не говорил мне о своих чувствах к Лизе, что она называла его полным именем, чего никто, включая маму, никогда не делал.
Ледбеттеры развели небольшое стадо коз и превратили старый загон для скота в убежище от непогоды, где доили и кормили своих подопечных. Дюжина величественных род-айлендских красных кур с петухом жили в огороженной части двора, снабжая всех нас крупными коричневыми яйцами. Лизина серая кошка по прозвищу Вечность бродила везде и частенько поджидала меня на заднем крыльце, чтобы я впустила ее в Дом. Явный знак того, что и она, и Лиза частенько пользовались папиным гостеприимством.
Но старые водяные краны, как и прежде, торчали из земли, массивная форсития у ограды перед домом, чьи сливочно-желтые цветы каждую весну появляются раньше листьев, снова расцветет на следующий год. Голубые гортензии всегда будут голубыми. Я знала каждую щербинку на двух ступенях заднего крыльца и на трех ступенях переднего, истоптанных не одним поколением Пауэллов.
Курятники с годами утратили строгость линий и остроту углов, как-то осели. Их изменили крылечки и пристроенные комнаты, странные двери и косые окна, разнокалиберные листы железа, покрывавшие крыши. На маленьком крыльце Ледбеттеры повесили полки со своей экзотической керамикой нежных цветов. Лиза, живущая по соседству, превратила крыльцо в невероятную зеленую пристань, увитую розами, виноградом и желтым жасмином.
Второй курятник, расположенный всего в десяти ярдах от своего собрата, был разделен на три мастерские. В одной Лиза колдовала над стеклом, во второй разместились гончарный круг, глина и печь для обжига, принадлежавшие Ледбеттерам, а в третьей Освальд развесил свои странные полотна.
Я все время думала о возможности пожара, об отсутствии страховки, о тонкой черте, отделяющей меня с моими квартирантами от катастрофы. Дом находился не в лучшем состоянии, чем курятники. То, что папа не мог починить сам или оплатить работу того, кто сумел бы это исправить, он привык высмеивать или не обращать на это внимание. Дымоходы чадили и завывали, половина выключателей не работала, полы ходили ходуном, крыша протекала, через дыры в стенах в дом пробирались незваные хвостатые гости.
На заднем крыльце я поставила большой белый керамический горшок, в котором пробивалось к свету деревце. Я начала его выращивать год назад из побега персикового дерева, взятого на Персиковой улице. Старое дерево могло не пережить реконструкцию улицы, но его отпрыск станет родоначальником новой персиковой династии в горах Джорджии.
– Ты выживешь и вырастешь, – говорила я ему и самой себе.
С божьей помощью.
* * *
Жарким летним утром Квентин ехал на машине к складу, некогда служившему мастерской его отцу. Его известили о том, что помещение скоро перейдет в другие руки. Новый владелец планировал перестроить здание и разместить там центр по продаже мебели. Удобным креслам и обеденным столам предстояло заменить металлические мечты и кошмары Ричарда Рикони.
Оказавшись внутри, Квентин подошел к двери ванной комнаты, взялся за ручку и закрыл глаза, вспоминая и пытаясь избавиться от воспоминаний. Наконец он распахнул дверь в последний раз.
Подняв руку и включив свет, он увидел, что увидел бы на его месте посторонний – маленькое, сугубо утилитарное помещение с побитыми плитками на полу и порыжевшими от ржавчины кранами. Квентин опустился на одно колено, провел рукой по холодному полу и снова увидел кровь и мертвые глаза отца.
