А графа Хейворда зовут Эдвардом. Эдвард Эйлсбери.
Он так рассудителен. Принимал участие в разговорах на любую тему и не пытался ни в одном главенствовать и выражал свое мнение даже тогда, когда оно противоречило другим мнениям, но выслушивал эти другие очень вежливо. Он очень любит свою семью, это сразу видно. Пригласил леди Хейворд прогуляться, когда Анджелина танцевала с кузеном Леонардом. И выглядел немного смущенно, когда миссис Линд, говоря о своих детях, заметила, что ее самая младшая, а также дочь леди Хейворд и все три ребенка леди Овермайер растолстеют еще до наступления лета, если он будет и дальше водить их лакомиться мороженым к Гюнтеру.
— Но для чего же тогда существуют дядюшки, Альма, — спросил он, — если не баловать племянниц и племянников перед тем, как отводить их домой, к родителям?
— И ты еще пообещал на следующей неделе сводить всех пятерых в Тауэр, Эдвард, — напомнила ему леди Овермайер. — Это не слишком опрометчиво с твоей стороны?
— Возможно, — согласился он. — Но я добьюсь от них хорошего поведения, угрожая отменить мороженое по дороге домой.
Все расхохотались, а Анджелина сохранила глубоко в сердце образ лорда Хейворда — любящего дядюшки.
Но она больше не могла откладывать самую лучшую часть. Память готова была просто взорваться. Анджелина подогнула пальцы на ногах и закрыла глаза.
Он ее поцеловал.
Она его поцеловала.
Ее самый первый поцелуй.
Он увел ее с главной аллеи, где гуляли все остальные, и нашел тихую пленительную лужайку, залитую лунным светом (так романтично после всех этих фонарей!), и поцеловал ее один раз. А потом привлек в свои объятия и поцеловал снова.
О, это совершенно не походило на то, чего она ждала от поцелуя. Она гадала, что будут ощущать ее губы и на что будут похожи губы мужчины. Она недоумевала, как же при этом дышать. А сейчас Анджелина вообще не помнила, что дышала, но ведь дышала же, наверное, иначе бы уже умерла.
Она толком не помнила, что ощущали ее губы и каковы были на вкус его. Оказалось, что поцелуй — это намного больше, чем просто соприкосновение губ. В этом поцелуе участвовали их тела — да что тела — их сущности. Ой, мамочки, как только его губы прикоснулись к ее во второй раз, его рот приоткрылся, и ее тоже — и он погрузил свой язык в ее рот. Выраженное словами, это звучит шокирующе, но Анджелина думала не столько словами, сколько запомнившимися ощущениями.
Ей казалось, что ее внутренности превратились в ноющее желе. Ноги ослабели, а в месте, которому она не знала названия, ощущалась пульсация. И тела их прижались друг к другу. Он весь — сплошные мускулы, твердость, незнакомая мужественность и знакомый одеколон. Анджелина стиснула его в объятиях, и ей ужасно хотелось прижать его еще ближе, но куда же ближе, разве только избавиться от нескольких слоев одежды? Мысль об этом тут же напомнила Анджелине, как жарко вдруг стало на той полянке за несколько минут. Словно кто-то разжег костер, покидав в него целую кучу дров и добавив тонну угля.
Одна его ладонь распласталась — ой, мамочки! — прямо по ее попе. А другая скользнула под груди и накрыла одну из них.
Конечно же, это был самый чудесный первый поцелуй из всех, какие вообще существовали на свете. Впрочем, поцелуи других людей ее сейчас совершенно не интересовали.
А потом этот дивный мужчина попросил прощения.
Как будто он каким-то образом обманул ее и воспользовался своим преимуществом. Будто как-то ее скомпрометировал. Он даже прямо так и сказал. Но ведь честь леди нельзя скомпрометировать, если никто ничего не видел, правда?
«Еще как можно, — произнес у нее в голове голос мисс Пратт самым суровым тоном. — Леди всегда должна быть безупречной, даже в уединении собственного будуара».
Одно из самых глупейших утверждений из множества глупостей, сказанных мисс Пратт.
Анджелина сказала ему, что это ее первый поцелуй. Сказала, что он был чудесным. Может, не следовало говорить ни того ни другого. Должно быть, это прозвучало очень наивно. Но почему бы и нет? Зачем прикидываться умудренной и пресытившейся жизнью, если ты не такая? Она попросила его сказать, что на самом деле он ни о чем не жалеет, и он признался, что это был славный вечер.
Славный! Какое преуменьшение. Вчера вечером Анджелина сделала одно из самых чудесных открытий на свете. Лорд Хейворд — очень достойный и серьезный джентльмен, для которого вежливость, благоразумие и здравый смысл намного важнее, чем стремление что-то из себя изобразить и насилие. Но конечно, всегда можно сказать, что такие мужчины скучны. Трешем назвал его старым высохшим пеньком.
А это неправда.
Теперь Анджелина по личному опыту знает, что такой мужчина может быть страстным, когда дело касается женщины, которую он любит. Даже очень страстным.
С женщиной, которую любит.
Анджелина все еще лежала с закрытыми глазами. Пошевелив пальцами ног, она открыла глаза. Неужели это она и есть? Женщина, которую он любит? Должно быть, так. Иначе вряд ли бы он стал ее так целовать. Правильно?
Сегодня вечером она снова его увидит. Во всяком случае, она на это надеялась. Леди Хикс дает бал, а обычно в сезон там больше всего народу.
О, наверняка он тоже там будет!
Анджелина откинула одеяло и спустила ноги на пол. Сегодня утром она собиралась погулять в парке с Мартой и Марией — ей столько всего нужно им рассказать! Но конечно, дождь все еще идет, значит, от этой мысли придется отказаться. Однако всегда существуют магазины, только и ждущие покупателей, а еще чайные, где можно посидеть и поболтать с подругами. В ней сегодня кипит такая энергия, что она просто не сможет сидеть дома и ждать вечера.
Позже этим же днем Эдвард пришел в Дадли-Хаус, его провели в библиотеку, а дворецкий отправился посмотреть, дома ли герцог Трешем. Эдвард не мог позволить себе роскоши надеяться, что того нет. Кроме того, он почти не сомневался, что Трешем дома. Чуть раньше он, как и Эдвард, был в палате лордов и, уж конечно, вернулся домой, чтобы переодеться перед вечерним выходом в свет.
Эдвард посмотрел на книжные полки вдоль стен и задумался, открыл ли Трешем за свою жизнь хотя бы одну книгу. На большом дубовом девственно-чистом письменном столе стояла только чернильница, да на листке промокательной бумаги лежало несколько перьев. У камина стояли два кожаных, удобных на вид кресла с подголовниками, а в дальнем конце комнаты — шезлонг. Трудно представить, чтобы Трешем проводил здесь много времени.
Эдвард направился к камину, чтобы не торчать сразу возле двери с неловким видом. Хватит и того, что чувствует он себя крайне неуютно. Но вообще-то стоять принято у собственного камина, а не у чужого, так что он сменил направление, подошел к окну и посмотрел на улицу.
Ему казалось, что таким подавленным он не чувствовал себя никогда в жизни. Или таким сконфуженным. Ему хотелось оказаться в любом другом месте на земле, где угодно, лишь бы не здесь. Он видел, как на противоположной стороне Гросвенор-сквер горничная чистит перед дверью скобу для обуви, и страшно завидовал ее спокойному, ничем не осложненному существованию. Что, разумеется, было полной чепухой. Ни одна жизнь не бывает сплошным спокойствием, лишенным всяческих передряг. Просто иногда кажется, что чья-то жизнь (в данном случае все равно чья) куда лучше, чем его собственная.
