Глава 13
Он понятия не имел, что приготовили миссис Хиггс и Коттслоу; он не обращал внимания на еду, которую Коттслоу клал ему на тарелку. Вероятно, он что-то ел, но, пока надвигалась гроза за окнами, он, ничего не видя вокруг, чувствовал, как сила, нарастающая там, снаружи, взывает к той силе, что он подавлял в себе весь день, пока она не захватила его целиком и без остатка.
С другого конца стола, укороченного, насколько это было возможно, но за который все еще могло бы сесть человек десять, Амелия наблюдала за ним и удивлялась. Много лет она видела Люка — во всех его многочисленных настроениях, — но это было что-то новое. Что-то совсем другое.
Очень напряженное.
Она ощущала это напряжение между ними, которое наполняло ее предвкушением. Но его сдержанность вызывала в ней неуверенность. Может быть, теперь, когда она стала его женой, он уже больше не так заинтересован в ней физически, как раньше? Да и был ли этот интерес таким сильным, как ей представлялось? Не было ли это в какой-то степени игрой ее воображения?
Она смотрела, как он пьет вино из хрустального бокала, не сводя глаз с окна, с грозы, бушующей там. Он всегда был человеком загадочным, сдержанным, холодным; она думала, что, когда они сблизятся, эти стены падут. Но оказалось, чем ближе они становятся, тем более непроницаемыми делаются его заграждения, тем более загадочным становится он сам.
Вряд ли он считает, что самый простой способ для удовлетворения сильной страсти — это брак. Она не так невинна, чтобы полагать, будто он не мог бы или не хотел поступить иначе, если бы это его устраивало.
Подошел Коттслоу с бутылкой вина; Люк посмотрел на ее тарелку с вареными фигами и покачал головой. И снова принялся созерцать грозу.
А напряженность, подогретая этим коротким, темным нетерпеливым взглядом, стала еще острее.
Подавив улыбку, она принялась за фиги. Она не могла оставить их нетронутыми — миссис Хиггс сообщила, что кухарка мучилась над каждым блюдом, и действительно — фиги были восхитительны. Если хозяин кухарки не обращает ни на что внимания, это должна сделать она.
И наверное, ей необходимо набраться сил.
Эта откровенная мысль мелькнула у нее в голове, и она чуть не поперхнулась. Вот что таилось за ее мыслями, вот чего она ждала.
Еще там, в библиотеке, она поняла, что это напряжение — что бы он еще ни придумал, это влечение, пылающее между ними, — не плод ее воображения. Не декорация, сооруженная мастером соблазна, чтобы заморочить ей голову.
Эта мысль заставила ее сердце — и ее надежды — воспарить. Он превосходно разыгрывал человека, которым движет, которого понуждает не желание, но что-то более могучее. Ни направление, ни цель не волновали его, но только — в какой степени он не волен в своих действиях; этот человек контролирует все в своей жизни, но движет им…
Вот почему, хотя бы отчасти, он так торопился уехать из Плейса, вот почему он так торопился ее заполучить. И…
На этом она остановила свои мысли, решив не думать дальше. Решив предаться пьянящей смеси любопытства и волнения, растущего в ней.
Звякнул нож, который она положила на тарелку, и Люк очнулся.
Коттслоу тут же убрал тарелку; два лакея сняли со стола скатерть. Коттслоу вернулся и предложил Люку несколько графинов; тот отверг их, резко мотнув головой. Не сводя глаз с Амелии, он осушил свой бокал, встал, подошел к ней, взял за руку и поднял со стула.
— Пошли.
Крепко сжав ее пальцы, он вывел ее из комнаты. Она шла быстро, чтобы ему не пришлось ее тащить. Она хотела было усмехнуться, но слишком была охвачена волнением — такое у него было лицо. Лицо да еще необъяснимый мрак в его глазах.
Он пошел вверх по лестнице, не отпуская Амелию. Если бы у нее хватило глупости попытаться вырваться… Но она взглянула на него и поняла, что он, пожалуй, зарычал бы на нее. Животная энергия исходила от ее мужа; будучи рядом с ним, она не могла ее не ощутить, и от этого нервы у нее напряглись, и она задохнулась.
Они поднялись на второй этаж. Хозяйские апартаменты занимали ту часть центрального здания, которая выступала в сад позади дома. Короткий коридор заканчивался круглым холлом, из которого три резные дубовые двери вели в три комнаты. Налево располагались апартаменты виконтессы — светлая, просторная гостиная, примыкающая к большой туалетной и ванной. Направо были расположены такие же апартаменты — личные владения Люка. Между ними за дубовой дверью была спальня хозяина.
Она уже видела эту комнату — большую, не загроможденную, огромную кровать с четырьмя столбиками. Она знала эту комнату, и ей очень нравились окна, выходяшие в сад.
Сейчас Люк не дал ей времени на восхищение — он распахнул дверь, втащил Амелию в спальню, остановился, только чтобы удостовериться, что в комнате нет горничных, захлопнул дверь — и она оказалась в его объятиях.
Ее целовали — нет, насиловали.
Первый же жаркий натиск сразу оборвал все нити, связывающие ее с реальностью. Она едва могла дышать в его стальных объятиях и не противилась его голодным, жадным поцелуям; она отдала ему губы, сдалась целиком и полностью.
Он прижал ее к двери так, что она была не в силах шевельнуться; он же отстранился ровно настолько, насколько было необходимо, чтобы сорвать с себя фрак и отшвырнуть его в сторону. Она набросилась на его рубашку, отрывая в спешке пуговицы, так ей хотелось ощутить его кожу. Его пальцы рвали на ней шнуровку.
Рубашка была расстегнута; Амелия впилась пальцами в темные завитки у него на груди; она наслаждалась руками, в то время как он наслаждался ртом.
Он разорвал на ней платье и сорочку, чтобы обнажить груди; ей было все равно — все, кроме ее ожидания и удовлетворения этого ожидания. Он прижался губами к ее груди и она вскрикнула.
Это был не нежный ласкающий любовник, нет — это были распаленная властная страсть и рвущееся вперед вожделение.
Вожделение, которое заставляло и ее запустить пальцы ему в волосы, яростно прижать его к себе.
Холодный воздух коснулся ее лодыжек, а потом бедер — это он задрал на ней юбку. На мгновение Амелии показалось, что он возьмет ее здесь, прямо у двери, но он поднял ее на руки и понес на кровать. Положил и яростно сорвал остатки платья. Теперь она была совершенно нагая. Когда она вся оказалась открытой его черному как ночь взгляду, пылающему от страсти, он раскидал гору подушек, уложил ее среди них, как ему хотелось, — ждущую, готовую жертву.
У нее не было воли, чтобы шевельнуться, не было сил, чтобы поднять руку. Он подошел к кровати, постоял, окидывая взглядом ее тело, словно составлял каталог во всех подробностях, а сам в это время снял с себя рубашку и взялся за ремень.
Его лицо было тяжелым, знакомым и при этом нет. Они были любовниками раньше, но такого у них еще не было — она никогда не могла полностью вкусить желания, никогда не могла ощутить мерцающую ауру вокруг него, вокруг себя. Что-то уплотнилось, что-то большое — какая-то сеть из физической и призрачной потребности, которая одновременно пугала и была желанной.
