Альбрехт встретил меня на лестнице между вторым и первым этажом, словно чувствует мое появление, поклонился учтиво, не спуская внимательного взгляда с моего прекрасного, надеюсь, и одухотворенного лица крупного государственного деятеля.
Я сказал сварливо:
— А вы чего же, а?.. Отирать перила это что? Из вас еще такой танцун, что просто даже не знаю!
— Да, — согласился он, — я еще тот… хотя за вами не угнаться. Такое вытанцовываете!
— Ну спасибо…
Он покачал головой.
— Что-то у вас это вот… перекошено. Вы на себя теперь так похожи, так похожи. Что такое случилось? Небо рухнуло? Или ад поднялся?
— Граф, — ответил я мрачно, — вы не представляете, насколько вы близки к истине.
Я кивнул, приглашая следовать за собой, а когда старший по титулу приглашает, это то же самое, что приказывает. Альбрехт безропотно и, судя по виду, покорно подчинился, хотя, зная его неплохо, понимаю прекрасно, что идет с охотой, предчувствуя новости и новые для меня неприятности.
На верху лестницы Мидль оживленно беседует с Клементом, сама изящность и корректность, в то время как Клемент — ничем не прикрытый напор, сила, что не терпит преград, если только преграда не в виде моего запрета.
Оба повернулись ко мне и отвесили поклоны: Мидль — изящный и полный достоинства, Клемент коротко наклонил стриженую голову.
— Ваше высочество…
— Принц Ричард…
Я прошел было мимо, ответив кивком, потом остановился и развернулся к ним.
— Вижу, вы тоже танцуны еще те. Так вы устанавливаете теплые и даже, не побоюсь сказать такое неприличное слово, тесные отношения с местным народонаселением?
Клемент ответил громыхающе и стараясь смягчить голос:
— Ричэль не ходит на такие… танцы, если это танцы, а я с другими не танцую. А вот герцог не хочет ни за себя, ни за меня оттанцевать хотя бы полвечера…
Я перевел взгляд на Мидля. Тот ответил с достоинством:
— Я женатый человек, ваше высочество.
— Ух ты, — сказал я пораженно, — женатому и танцевать нельзя? Жениться тогда, что ли… Ладно, оставьте Клемента и топайте за мной. Вы человек здравый, рассудительный, скучный и всегда или почти всегда отвратительно правый, что просто бывает невыносимо.
Он насторожился, но спорить и даже выспрашивать, что стряслось, не посмел, поклонился, прощаясь с Клементом, и пошел рядом с Альбрехтом.
Стражи, охраняющие мой кабинет, распахнули двери, я вошел, топая, как носорог, как будто это придаст мне силы или уверенности, плюхнулся в кресло и жестом велел им сесть.
— То, что сейчас услышите, — сказал я, — пусть навсегда останется между нами. — Я человек очень уверенный в себе и своих суждениях, но сейчас меня раздирают сомнения, несвойственные человеку действия.
Альбрехт посоветовал на ходу:
— Душите!
— Увы, — ответил я, — не задушиваются, хотя и хотелось бы для спокойствия. Мы всегда успокаиваемся, если что-то в себе придушим, а иногда и кого-то. Еще раз увы, но что-то надо решить. Потому едва ли не впервые в жизни хочу поделиться этими… как их, ах да, сомнениями, кто бы мог подумать! У меня — сомнения! В кого превращаюсь?
Они сели, Альбрехт спросил оптимистически:
— А не лучше поделиться с нами деньгами? А сомнения оставьте себе. Сомнения делают нас интереснее. Для других, конечно. Все подвергай сомнению, как сказал Сатана, когда спорил со Всевышним.
Мидль посмотрел на него с укором, перевел взгляд на меня.
— Ваше высочество?
— Вина? — спросил я. — Сэр Альбрехт, налейте нам с герцогом и себя не забудьте.
— Это я могу, — заверил Альбрехт, — у вас чудесное вино. Вам понемногу?.. А то тут не больше половины кувшина.
Я отмахнулся.
— Вопрос вас удивит. Вот такая философская проблема. Представим, что из ада сбежала группа узников. Теперь они здесь, в нашем мире.
Мидль торопливо перекрестился, Альбрехт чуть не выронил кувшин, едва успев его подхватить на лету.
— Ваше высочество!
Я отмахнулся.
— Да ладно, ну философ я, философ. Это же чисто философский и в некотором роде умозрительный вопрос! Может быть, мечтаю страстно остаться в истории под именем Ричарда Философа? Или вы считаете, все философы должны быть лысыми? Вопрос в том, должны ли мы, добрые люди и ревностные христиане, ловить беглецов и водворять их обратно на вечные муки.
— То есть, — переспросил Мидль озадаченно, — помогать аду?
— Да, сэр Мидль.
Он машинально взял кубок с вином, но пить пока не стал, лицо вытянулось, как у коня благородных кровей.
— Не знаю, — пробормотал он, — что это за странная философская проблема…
— А какие в философии не странные? — поинтересовался я.
Он кивнул, посмотрел на меня странно.
— Хорошо, я не философ, а то и шутки ваши совсем не понимаю… Если беглецы… да еще из ада… какое там ловить? Надо вообще помочь, обогреть, накормить!
Альбрехт зябко передернул плечами, но чаша уже в руках, сделал большой глоток, моментально согрелся и помудрел, с довольным видом шумно перевел дыхание.
— Да-а, — протянул он, — у вас и вопросы, мой лорд. Философия — служанка богословия, как бы вас не потащило туда еще глыбже… Наверное, герцог прав, беглецам всегда помогали… Церковь учит милосердию. Хотя чувствую здесь какую-то неправильность. Слезы умиления — хорошо, слюни… не весьма.
Я посмотрел в кубок, перевел взгляд на Альбрехта.
— Что-то вы, граф, как стали вице-канцлером, так совсем оскупели?.. Или это не вино, а ваша мужская слеза куда капнула?.. Лейте, не жадничайте! Перед сюзереном должны выказывать!
Он пробормотал:
— Я и выказываю… бережливость. А то бы не заметили… Ладно, вот лью, видите? Но там в кувшине совсем мало, нельзя быть расточительным, это грех.
Мидль сделал глоток, на меня продолжал смотреть неотрывно и поверх кубка.
— Ваше высочество?
— Знаете ли, — сказал я раздраженно, — если бы они сбежали из рая… я бы пальцем не шевельнул! Не хотят — не надо. Никто их туда насильно не затаскивал. Но если из ада?
Мидль покачал головой.
— Это все равно что из плена.
— Из пыточной, — уточнил Альбрехт.
— Вот-вот, — сказал Мидль, — прямо из пыточной!.. И вы хотите помочь их вернуть туда обратно? На муки?
— Мне и так хреново, — сказал я нервно, — а вы еще на мою чувствительную совесть жмете, как на больной мозоль сапожищами… А она у меня отзывчивая, сам бы не подумал. Да, беглецам надо помогать! Кто спорит?
