Нахадот — ах, Нахадот… Он смотрит на меня — сначала неверяще, потом с нарастающей болью. На ту меня, что истекает кровью на полу, а не на ту, что смотрит на него. Могу я быть ими обеими? Хм, интересно было бы узнать, но сейчас не до этого. Да уже и неважно…
А важно вот что: в глазах Нахадота застыла подлинная боль. И вовсе не потому, что он только что упустил шанс добыть себе свободу. Однако к боли примешивается еще что-то — ах вот оно что. Он тоже видит другую мертвую женщину. Оплакивал бы он меня так, если бы во мне не жила душа его сестры?
Нет, нельзя даже задаваться таким вопросом. Это очень мелочно.
Вирейн наклоняется и выдирает из моего тела кинжал. Из раны выплескивается свежая кровь, но ее немного. Сердце уже не бьется. Я упала на бок и свернулась, словно бы во сне. Но я не бог. Я не проснусь.
— Вирейн!
Кто это? Декарта.
— Объяснись.
Вирейн распрямляется и смотрит на небо. Солнце уже на три четверти показалось над горизонтом. На лице у Вирейна странное выражение — страх? А потом оно изглаживается, он смотрит на окровавленный кинжал в своих руках — и роняет его. Клинок клацает по полу, звук отдается далеким эхом, но мое зрение приближается к руке Вирейна. На ней кровь. Моя кровь. Окровавленные пальцы дрожат — но не сильно.
— Так было нужно, — говорит он — тихо-тихо.
А потом берет себя в руки и объявляет:
— Она была оружием, милорд. Месть, подготовленная леди Киннет, вступившей в заговор с Энефадэ. Сейчас нет времени все объяснять, будет достаточно лишь сказать, что если бы она дотронулась до Камня и исполнила свое желание, пострадал бы весь мир.
Сиэй сумел выпрямиться, возможно, потому что оставил попытки убить Вирейна. В кошачьем облике голос у него ниже. Он рычит:
— А ты откуда знаешь?
— Я ему сказала.
Курруэ.
Остальные неверяще смотрят на нее. Но она — богиня. Даже предав, она сохраняет лицо.
— Вы забылись, — жестко отвечает она, меряя каждого из Энефадэ тяжелым взглядом. — Мы слишком долго были отданы на милость этих существ. В прошлые времена мы бы не пали так низко. Как можно было довериться смертной? К тому же смертной из рода той, что предала нас.
Она глядит на мой труп и видит Шахар Арамери. Я тащу на себе ношу судьбы стольких мертвых женщин…
— Нет, такое не по мне. Лучше умереть, чем умолять ее дать мне свободу. И лучше убить ее — и ее смертью выкупить милость Итемпаса.
Она произносит эти слова, и в зале настает мертвая тишина. Не потрясенная. Эта тишина наполнена ненавистью.
Сиэй срывается первым — он тихо, горько смеется:
— Вот оно что. Это ты убила Киннет!
И все люди, присутствующие в комнате, начинают изумленно переглядываться. Все, кроме Вирейна. Декарта выронил трость — его искореженные старостью руки сжались в кулаки. Он что-то говорит. Я не слышу что.
Курруэ не обращает внимания на его слова — и наклоняется к Сиэю.
— Это был единственный верный путь к цели. Девушка должна была умереть — здесь, на рассвете.
Она указывает на Камень:
— Душа останется рядом с телом. И с минуты на минуту здесь появится Итемпас и заберет и уничтожит ее — наконец-то.
— Вместе с ней он уничтожит и наши надежды, — говорит Чжаккарн.
На ее скулах играют желваки.
Курруэ вздыхает:
— Наша мать мертва, сестрица. Итемпас победил. Мне это совсем не нравится, но пора уже смириться с этим. Что бы произошло, если бы мы сумели освободиться? Как ты думаешь? Нас всего четверо, а против нас — сам Блистательный Господин и десятки наших братьев и сестер. И еще и Камень, как ты верно понимаешь. Ради нас его никто не возьмет в руку, а у Итемпаса есть его ручные Арамери. Мы бы снова стали рабами. Или чем-то похуже. Нет.
И тут она разворачивается и зло смотрит на Нахадота. Как же я не узнала этот взгляд? Она же всегда так на него смотрела… Она глядит на Нахадота так, как моя мать, наверное, смотрела на Декарту. С горечью и презрением. Я могла бы заметить — и предостеречь остальных.
— Можешь ненавидеть меня за это, Наха. Но помни: если бы ты не носился со своей дурацкой гордостью и дал Итемпасу то, что он хочет, мы бы здесь не стояли. А теперь я отдам ему то, что он хочет, и он пообещал освободить меня за это.
Нахадот говорит очень тихо:
— Ты глупа, Курруэ, если думаешь, что Итемпасу нужно то, что собираешься дать ты. Ему нужна моя капитуляция — и более ничего.
И он поднимает взгляд. Я смотрю не глазами плоти, я во сне, это видение — но меня продирает дрожь. Глаза Нахадота — черное на черном. Кожа вокруг пошла трещинами, как у готовой расколоться фарфоровой маски. Сквозь трещины блестит нечто — не плоть и не кровь, а невозможно черное сияние, бьющееся в такт сердцу. А когда он улыбается, зубов не видно.
— Правда ведь… братец? — В голосе звучит эхо — словно оно гуляет в пустом зале.
И он смотрит на Вирейна.
Силуэт Вирейна вырисовывается на фоне рассветного солнца. Он оборачивается к Нахадоту, но смотрит в глаза мне. Мне, парящей в воздухе, наблюдающей мне. Вирейн улыбается. В улыбке сквозят печаль и страх, и из всех присутствующих лишь я вижу их и понимаю. Я знаю все — хотя и не понимаю как.
И тут, за миг до того, как нижний край солнечного диска отрывается от горизонта, я понимаю, что увидела в Вирейне. Две души. У Итемпаса, так же как у его брата и сестры, есть вторая личность.
Вирейн закидывает голову и истошно кричит, и из его горла фонтаном рвоты выливается жгучий белый свет. Он мгновенно затопляет комнату, и я слепну. Наверное, люди в городе внизу и в окрестностях видят эту вспышку — и гадают, что это. Наверное, они думают, что солнце спустилось на землю, и они правы.
В яростном сиянии я слышу согласный вопль Арамери — лишь Декарта молчит. Он это уже видел. А когда свет затухает, я смотрю в лицо Итемпасу, Блистательному Господину Небес.
Его портрет в библиотеке оказался на диво точным — хотя я вижу и важные отличия. Черты лица его совершенны — и даже совершеннее, чем на гравюре, — какая симметрия, какое идеальное расположение линий. В золотых глазах горит полуденное солнце. Волосы, как и у Вирейна, белые, но короткие и кудрявые — даже кудрявее, чем у меня. А кожа — смуглее, она матово-гладкая и безупречная. Надо же! Хотя, с другой стороны, чему я удивляюсь. Амнийцам такое, конечно, поперек горла. И я с первого взгляда понимаю, почему Наха влюблен в него.
В глазах Итемпаса — любовь, ответная любовь. Он обходит мое тело и расползающуюся из-под него лужу застывающей крови.
— Нахадот, — произносит он, улыбаясь и протягивая руки.
Даже в нынешнем бестелесном состоянии я дрожу от возбуждения — какие дивные переливы, какой чарующий голос! Итемпас пришел, чтобы соблазнить бога соблазнения, и пришел во всеоружии…
