— Это еда, Лина, — тихо говорит Джулиан. — Ты же сама всегда говорила мне, что это не игра. Я играю всерьез — ради пропитания. — Он умолкает, потом добавляет: — Чтобы остаться. — Он подчеркивает последние слова, и я понимаю, что он думает про Алекса, и тогда я тоже думаю про него и ничего не могу с собой поделать.
Мне нужно продолжать двигаться, восстановить душевное равновесие, убраться прочь из этой душной комнаты.
— Лина. — Рядом со мной возникает Рэйвен. — Поможешь мне с едой, ладно?
Это правило Рэйвен: будь все время занят. Двигайся. Вставай. Открой консервы. Принеси воды.Делай хоть что-нибудь.
Я машинально следую за Рэйвен к раковине.
— Есть новости насчет Уотербери? — спрашивает Тэк.
На мгновение воцаряется тишина. Ее нарушает лишь моя мать.
— Уничтожен, — просто говорит она.
Рэйвен случайно слишком сильно нажимает на полосу сушеного мяса и, ойкнув, отдергивает палец и сует его в рот.
— В каком смысле уничтожен? — Голос Тэка резок.
— Лагерь стерт с лица земли. — На этот раз голос подает Кэп. — Выкошен подчистую.
— О господи! — Хантер тяжело опускается на стул. Джулиан стоит, оцепенев, напрягшись, стиснув руки. Моя мать — женщина, которая была моей матерью, — сидит, сложив руки на коленях, неподвижно, с ничего не выражающим лицом. Только Рэйвен продолжает двигаться, замотав порезанный палец кухонным полотенцем, — пилит сушеное мясо. Вперед-назад, вперед-назад.
— И что же теперь? — сдавленно спрашивает Джулиан.
Моя мать поднимает голову. Что-то давнее, глубокое шевелится во мне. Ее глаза по-прежнему ярко-голубые, как небо — как мне помнилось. Они не изменились.
— Нам надо двигаться, — говорит она. — Оказывать поддержку там, где это на пользу. Сопротивление все еще собирает силы, собирает людей...
— А как насчет Пиппы?! — взрывается Хантер. — Пиппа велела ждать ее! Она велела...
— Хантер! — одергивает его Тэк. — Ты слышал, что сказал Кэп. Лагерь выкошен под чистую.
Снова повисает тяжелое молчание. Я вижу на подбородке у матери подергивающуюся мышцу — незнакомый мне тик, — и она отворачивается, так что теперь мне виден выцветший зеленый номер, вытатуированный у нее на шее, под скоплением злобных шрамов — последствий всех ее неудавшихся процедур. Я думаю о годах, которые она провела в Крипте, в крохотной камере без окон, царапая стены металлической подвеской, подарком отца, бесконечно вырезая на стенах слово «Любовь». И вот теперь, менее чем за год свободы, она каким-то образом очутилась в рядах сопротивления. Более того. Она в его центре.
Я совсем не знаю эту женщину. Я не знаю, как она стала такой, как сейчас, не знаю, когда у нее начался этот тик на подбородке, не знаю, когда она приобрела обыкновение прятать глаза и избегать взгляда своей дочери.
— И куда же мы пойдем? — интересуется Рэйвен.
Макс с Кэпом переглядываются.
— Что-то назревает на севере, — отвечает Макс. — В Портленде.
— В Портленде? — переспрашиваю я невольно. Мать бросает на меня взгляд, и я вижу, что ей страшно. Потом она снова отводит глаза.
— Это оттуда ты пришла? — спрашивает у меня Рэйвен.
Я прислоняюсь к раковине, закрываю на секунду глаза, и передо мной возникает картина: моя мать на берегу, бежит впереди меня, смеется, из-под ног летит темный песок, свободное зеленое платье-туника бьется о лодыжки. Я быстро открываю глаза и кое-как киваю.
— Я не могу туда вернуться. — Слова звучат с большей силой, чем мне хотелось, и все поворачиваются в мою сторону.
— Если мы куда-то пойдем, то только вместе, — говорит Рэйвен.
— В Портленде большое подполье, — сообщает Макс.
— Сеть растет — со времен Инцидентов. Это было лишь начало. А дальше... — Он качает головой, глаза его сияют. — Дальше будет серьезно.
— Я не могу, — повторяю я. — И не пойду.
Воспоминания проносятся передо мной. Хана, бегущая рядом со мной по Старой бухте, наши теннисные туфли хлюпают в грязи. Фейерверк над заливом Четвертого июля рассыпает брызги света над водой. Мы с Алексом лежим и смеемся на одеяле в доме тридцать семь по Брукс-стрит. Грейс дрожит рядом со мной в спальне у тети Кэрол, обхватив меня тонкими ручонками за талию. От нее пахнет виноградной жвачкой. Воспоминания, слой за слоем, жизнь, которую я пыталась убить и похоронить, — прошлое, которое мертво, как всегда говорит Рэйвен, — внезапно накатывают волной, угрожая погрести меня под собою.
А с воспоминаниями приходит вина, еще одно чувство, которое я изо всех сил пыталась похоронить. Я бросила их: Хану, и Грейс, и Алекса тоже. Я оставила их, и убежала, и не обернулась назад.
— Это не тебе решать, — говорит Тэк.
— Не будь ребенком, Лина, — говорит Рэйвен.
Обычно я сдаюсь, когда Рэйвен с Тэком объединяются против меня. Но не сегодня. Я утрамбовываю вину тяжелым кулаком гнева. Все смотрят на меня, но я чувствую взгляд матери, как ожог, — ее пустое любопытство, как будто я музейный экспонат, нечто древнее, иностранный инструмент, а она пытается разгадать мое назначение.
— Я не пойду.
Я швыряю открывалку на стол.
— Что это с тобой? — негромко спрашивает Рэйвен. Но в комнате стало так тихо, что ее наверняка все слышат.
У меня настолько сдавило горло, что я едва могу сглотнуть. Я внезапно осознаю, что вот-вот расплачусь.
— Спроси у нее, — выдавливаю из себя я, кивком указав на женщину, называющую себя Би.
Снова тишина. Теперь все взгляды обращены на мою мать. По крайней мере, вид у нее виноватый, у этой женщины, которая желает возглавить революцию во имя любви и не признает родную дочь.
И тут по лестнице спускается, насвистывая, Брэм. В руках у него большой нож, весь в крови — должно быть, он разделывал оленя. Его футболка тоже в крови. Увидев, что все мы застыли в молчании, Брэм останавливается.
— Что такое? — спрашивает он. — Что я пропустил? — А потом, заметив мою мать, Кэпа и Макса, интересуется: — А вы кто такие?
При виде всей этой крови меня одолевает рвотный позыв. Все мы убийцы, все: мы убиваем собственные жизни, себя прошлых, все, что имеет значение. Мы хороним их под лозунгами и оправданиями. Прежде чем расплакаться, я бросаюсь прочь от раковины и проталкиваюсь мимо Брэма так грубо, что он вскрикивает от удивления. Я бегу вверх по лестнице, наружу, под открытое небо, в теплый день, к гортанному голосу леса, открывающемуся весне.
Но даже снаружи меня терзает клаустрофобия. Идти некуда. Нет способа убежать от сокрушительного ощущения потери, от бесконечного изнурения времени, уносящего все и всех, кого я любила.
Хана, Грейс, Алекс, моя мать, соленый, напоенный морскими брызгами утренний воздух Портленда, отдаленные крики чаек — все это сломано, разбито, зарыто так глубоко, что не высвободить.
