Касси снова смотрит на меня. Ее спокойный, твердый взгляд приводит меня в замешательство. Я заставляю себя не отводить глаза.
— Он и меня отравил, — говорит Касси. — Я болела месяцами. В конце концов, он сказал мне. Рицин в кофе. Ровно столько, чтобы уложить меня в кровать, сделать зависимой. Он сказал мне об этом, чтобы я знала, на что он способен. — Касси делает паузу. — Видишь ли, он и собственного отца убил.
Впервые у меня возникает сомнение: а может, она все-таки, несмотря ни на что, сумасшедшая? Возможно медсестра нрава и она тут на всех основаниях? Эта идея приносит избавление.
— Отец Фреда умер во время беспорядков, — говорю я. — Его убили заразные.
Касси смотрит на меня с жалостью.
— Я знаю. — И, словно прочитав мои мысли, добавляет: — У меня есть глаза и уши. Медсестры болтают. И, конечно, я была в старом крыле, когда взорвались бомбы. — Она смотрит на свои руки. — Три сотни заключенных сбежали. Еще десяток были убиты. Мне не повезло присоединиться ни к одним, ни к другим.
— Но при чем тут Фред? — спрашиваю я. В моем голосе проскальзывают скулящие нотки.
— При всем, — говорит Касси. Голос ее делается резок. — Фред хотел беспорядков. Он хотел, чтобы в ход пошли бомбы. Он работал совместно с заразными — помогал им все спланировать.
Это не может быть правдой. Я не могу в это поверить. И не буду.
— Это не имеет никакого смысла.
— Еще какой имеет. Фред, должно быть, планировал это много лет. Он работал с АБД. У них была точно такая же идея. Фред хотел, чтобы его отец оказался не прав насчет заразных, — и он хотел, чтобы его отец умер. Тогда Фред оказался бы прав и стал бы мэром.
Когда она упоминает АБД, меня словно током прошибает. В марте, во время грандиозного слета АБД в Нью-Йорке, заразные устроили нападение, убили тридцать граждан и ранили бессчетное множество. Все сравнивали это с беспорядками, и в ближайшие же недели повсюду были усилены меры безопасности: сканирование удостоверений личности обыски машин, рейды по домам и удвоенные патрули на улицах.
Но ходили и другие слухи: некоторые утверждали, что Томас Файнмен, глава АБД, заранее знал о том, что произойдет, и даже дозволил это. А потом, две недели спустя, Томас Файнмен был убит.
Я не знаю, чему верить. У меня болит в груди от чувства, имени которого я не помню.
— Мне нравился мистер Харгроув, — говорит Кассандра. — Он жалел меня. Он знал, что представляет собой его сын. Когда Фред меня запер, мистер Харгроув часто меня навещал. Фред добыл свидетелей, утверждающих, что я сумасшедшая. Друзей. Врачей. Они приговорили меня к жизни здесь. — Касси взмахом руки обводит белую комнатушку, ее склеп. — Но мистер Харгроув знал, что я не сумасшедшая. Он рассказывал мне, что творится в мире. Он подыскал моим родителям место в Диринг Хайлендсе. Фред хотел, чтобы они тоже замолчали. Должно быть, он думал, что я рассказала им... что они знают то, что знаю я. — Касси качает головой. — Но я ничего им не рассказывала. Они ничего не знали.
Так, значит, родителей Касси вынудили перебраться в Хайлендс, как семью Лины.
— Мне очень жаль, — говорю я. Мне просто ничего больше не приходит в голову, хоть я и понимаю, как неубедительно это звучит.
Касси словно не слышит меня.
— В тот день, когда взорвались бомбы, мистер Харгроув был здесь. Он принес мне шоколаду. — Она отворачивается к окну. Интересно, о чем она думает? Она снова застывает недвижно. Ее профиль вырисовывается на фоне тусклого солнечного света. — Я слышала, что он умер, пытаясь восстановить порядок. Непонятно, верно? Но я думаю, что Фред, в конце концов, добрался до нас обоих.
— А вот и я! Лучше поздно, чем никогда!
Голос Джен заставляет меня подпрыгнуть. Я разворачиваюсь. Медсестра проталкивается в комнату. В руках у нее пластиковый поднос, на нем пластиковая чашка с водой и небольшая пластиковая миска с комковатой овсянкой. Я отступаю в сторону, и Джен плюхает поднос на койку. Я замечаю, что столовый прибор тоже пластиковый. Ну да, конечно, здесь не должно быть металла. И особенно никаких ножей.
Я думаю про человека, повесившегося на шнурках, зажмуриваюсь и вместо этого представляю себе залив. Прежняя картинка разбивается о волны. Я снова открываю глаза.
— Ну, так как ты думаешь? — весело интересуется Джен. — Хочешь ты теперь покушать?
— На самом деле я, пожалуй, подожду, — негромко говорит Касси. Ее взгляд по-прежнему устремлен в окно. — Я больше не голодна.
Джен смотрит на меня и закатывает глаза, словно желая сказать: «Эти мне чокнутые!»
Лина
Мы покидаем явку, не тратя времени даром, теперь, когда решение принято: мы всей группой отправляемся в Портленд, присоединяемся там к сопротивлению и вливаемся в ряды агитаторов. Назревает что-то масштабное, но Кэп с Максом отказываются рассказывать, что именно, и моя мать утверждает, что они все равно знают лишь отдельные детали. Теперь, когда стена между нами рухнула, я больше не сопротивляюсь так отчаянно возвращению в Портленд. На самом деле в глубине души я даже жду этого.
Мы с матерью разговариваем у костра, пока едим. Мы разговариваем вечером до тех пор, пока Джулиан не высовывает голову из палатки, сонный и плохо соображающий, и не сообщает, что мне все-таки надо хоть немного поспать, или до тех пор, пока Рэйвен не орет, чтобы мы, черт побери, заткнулись наконец.
Мы разговариваем утром. Мы разговариваем на ходу.
Мы разговариваем о том, что было схожего в ее и в моей жизни в Диких землях. Она рассказывает мне, что участвовала в сопротивлении, даже когда находилась в Крипте - там был агент, участник сопротивления, исцеленный, который продолжал сочувствовать делу и работал охранником в шестом отделении, где держали мою мать. Его обвинили в ее побеге, и он сам сделался заключенным.
Я помню его. Я видела, как он лежал, скорчившись, в позе эмбриона, в углу тесной камеры. Впрочем, я не стала рассказывать матери об этом. И не стала рассказывать, как мы с Алексом пробрались в Крипту, потому что для этого пришлось бы говорить о нем. А я не могу себя заставить говорить о нем — ни с матерью и ни с кем.
— Бедный Томас. — Мать качает головой. — Он приложил столько усилий, чтобы попасть на работу в шестое отделение. — Она бросает взгляд на меня. — Понимаешь, он знал Рэйчел — еще давно. Я думаю, он всегда негодовал, что ему пришлось отказаться от нее. Он был в гневе — даже после исцеления.
Яркое солнце заставляет меня щуриться. Перед мысленным взором проносятся давно позабытые картины: Рэйчел заперлась в своей комнате, и отказывается выходить оттуда, и есть тоже отказывается. Бледное, веснушчатое лицо Томаса возникает в окне. Он машет руками, упрашивая впустить его. День, когда Рэйчел отволокли в лабораторию: я сижу, забившись в угол, и смотрю, как она брыкается, кричит и щерится, словно дикое животное. Должно быть, мне тогда было восемь — прошел всего лишь год со смерти моей мамы, или, точнее, после того как мне сказали, что она умерла.
