Я ожидаю, что мы свернем к Вест-Энду, но вместо этого мы катим прочь с полуострова. Должно быть, Хана переехала. Здесь дома даже больше и внушительнее, чем в ее прежнем районе. Не знаю, почему я удивлена. Это единственное, что я узнала за время пребывания в сопротивлении. Исцеление — это контроль. Исцеление — это структура. И богатые все богатеют, а бедных тем временем загоняют в тесные переулки и переполненные квартиры, и им говорят, что их защищают, и обещают им, что за терпение они получат вознаграждение на небесах. Рабство, именуемое безопасностью.
Мы сворачиваем на улицу, окаймленную древними на вид кленами, чьи ветви сплетаются над головой, словно полог. Мелькает табличка с названием улицы: Эссекс-стрит. У меня снова все внутри сжимается. Эссекс-стрит, 88 — именно здесь Пиппа намеревалась установить бомбу. Сколько времени прошло с воя той сирены? Десять минут? Пятнадцать?
У меня под мышками скапливается пот. Я смотрю на проносящиеся мимо почтовые ящики. Один из этих домов — один из этих великолепных белых домов, изукрашенных решетками и куполами, словно торты, окруженных широкими белыми галереями и отделенных от улицы ярко-зелеными лужайками, — один из них взлетит на воздух менее чем через час.
Машина замедляет ход и останавливается перед вычурными чугунными воротами. Водитель высовывается из окна и набирает код на кодовом замке, и ворота плавно открываются. Это напоминает мне старый дом Джулиана в Нью-Йорке и все так же изумляет: столько электроэнергии отдают пригоршне людей!
Хана по-прежнему бесстрастно смотрит в окно, и мне внезапно хочется врезать по ее отражению в стекле. Она понятия не имеет, что представляет собой остальной мир. Она никогда не сталкивалась с лишениями, никогда не жила без пищи, без тепла, без комфорта. Как она вообще могла сделаться моей лучшей подругой? Мы всегда жили в двух разных мирах. Мне просто хватало глупости верить, что это не важно.
Высокие живые изгороди окружают машину с обеих сторон, тянутся вдоль короткой подъездной дорожки, ведущей к очередному громадному дому. Такого большого мы еще не видели. Над входной дверью прибит железный номер.
88.
На мгновение у меня темнеет перед глазами. Я моргаю. Но номер по-прежнему на месте.
Дом 88 по Эссекс-стрит. Бомба здесь. Пот щекочет мне спину. Какой в этом смысл? Остальные бомбы заложены в центре, в муниципальных зданиях, как в прошлом году.
— Ты здесь живешь? — спрашиваю я у Ханы. Она выбирается из машины все с тем же бесящим спокойствием, словно мы явились сюда со светским визитом.
Хана снова колеблется.
— Это дом Фреда, — говорит она. — Полагаю, теперь наш общий. — Заметив, что я уставилась на нее, она добавляет: — Фред Харгроув. Мэр.
Я совершенно забыла, что Хане подобрали парой Фреда Харгроува. Через сопротивление до нас доходили слухи, что Харгроув-старший был убит во время Инцидентов. Должно быть, Фред занял место отца. Теперь становится ясно, почему бомбу заложили в этом доме. Что может быть символичнее, чем нанести удар непосредственно по лидеру? Но мы просчитались. В доме будет не Фред. В доме будет Хана.
У меня пересыхает во рту. Один из головорезов Ханы пытается схватить меня и вытащить из машины, но я вырываюсь.
— Я не собираюсь бежать!— практически выплевываю я и выхожу из машины сама. Я знаю, что не успею сделать больше трех шагов, прежде чем они откроют огонь. Я буду внимательно смотреть, думать и искать возможность бежать. Я намерена быть не менее чем в трех кварталах от этого места, когда тут рванет.
Хана шествует впереди всех по ступеням крыльца. Стоя спиной ко мне, она ждет, пока один из охранников не обгоняет ее и не открывает дверь. Меня захлестывает ненависть к этой ко всему безразличной, избалованной девушке с ее белоснежными простынями и просторными комнатами.
В доме на удивление темно. Повсюду полированная мебель, черный дуб и кожа. Большинство окон наполовину закрыты искусно задрапированными декоративными тканями и бархатными шторами. Хана сперва ведет меня к гостиной, но потом передумывает. Она движется дальше по коридору, не давая себе труда включить свет, и оборачивается лишь раз, чтобы взглянуть на меня с выражением, которого я не могу расшифровать, и в конце концов приводит меня сквозь двустворчатые двери, открывающиеся в обе стороны, на кухню.
Это помещение, по контрасту с остальным домом, очень светлое. Большие окна выходят на огромный задний двор. Из дерева здесь — ошкуренная сосна и ясень, мягкие и почти белые, а рабочие поверхности - из безукоризненно чистого белого мрамора.
Охранники входят следом за нами. Хана поворачивается к ним.
— Оставьте нас, — говорит она. В косо падающих лучах солнца она словно сияет и снова походит на ангела. Меня поражает ее спокойствие и тишина дома, его чистота и красота.
А где-то глубоко внутри этого здания растет опухоль, тикает, приближается к возможному взрыву.
Охранник, который вел машину, — тот, что держал меня в борцовском захвате, — пытается протестовать, но Хана быстро заставляет его замолчать.
— Я сказала — оставьте нас! — на секунду воскресает прежняя Хана. Я вижу вызов в ее глазах, царственный наклон головы. — И закройте за собой дверь.
Охранники неохотно выходят. Я чувствую на себе их тяжелые взгляды и понимаю, что если бы не Хана, я уже была бы мертва. Но я отказываюсь испытывать благодарность к ней. Не буду и все.
Когда они уходят, Хана с минуту молча смотрит на меня. Выражение ее лица все так же непроницаемо. В конце концов она произносит:
— Ты слишком тощая. — Я едва сдерживаю смех.
— Да, видишь ли, рестораны в Диких землях почти все позакрывались. Точнее говоря, их почти все разбомбили. — Я даже не стараюсь скрыть язвительность.
Хана не реагирует. Она просто продолжает смотреть на меня. Снова тянутся мгновения тишины. Потом она указывает на стол:
— Садись.
— Спасибо, я лучше постою.
Хана хмурится.
— Считай, что это приказ.
Я не думаю, что она и вправду позовет обратно охранников, если я откажусь сесть, но рисковать не хочется. Я опускаюсь на стул, свирепо глядя на Хану. Но мне сильно не по себе. С момента воя сирены прошло самое меньшее двадцать минут. А значит, у меня меньше сорока минут на то, чтобы выбраться отсюда.
Как только я сажусь, Хана разворачивается и исчезает в дальней части кухни, где темная щель за холодильником указывает на наличие кладовой. Прежде чем я успеваю подумать о побеге, она возникает снова, с буханкой хлеба, завернутой в чайное полотенце. Хана становится у рабочего стола и нарезает хлеб толстыми кусками, а потом складывает куски стопкой на тарелку. Потом проходит к раковине и мочит полотенце.
Когда я вижу, как она открывает кран и из него мгновенно начинает литься горячая вода, меня переполняет зависть. Я уже целую вечность не принимала душ и вообще не мылась, если не считать быстрого окатывания из холодных речек.
