Я делаю глубокий вдох, проношусь через лужайку и взлетаю по полусгнившим ступеням. За входной дверью я останавливаюсь — меня на миг одолевает головокружение. Я узнаю мебель — выцветший полосатый диван, ковер с опаленной бахромой, застарелое красное пятно на подушках — это Дженни пролила виноградный сок — из моего старого дома, дома тети Кэрол в Камберленде. Я словно проваливаюсь прямиком в прошлое, но в какое-то искаженное: в прошлое, что пахнет дымом и сырыми обоями, с перекошенными стенами.
Я иду из комнаты в комнату и зову Грейс, заглядываю под мебель и в чуланчики — но везде пусто. Этот дом куда больше нашего старого, и здесь недостаточно мебели, чтобы заполнить его. Грейс ушла. Может, ее никогда здесь и не было — возможно, я просто вообразила ее лицо в окне.
Наверху все черно от дыма. Я поднимаюсь только на половину пролета, и мне приходится отступить вниз, тяжело дыша и кашляя. Теперь комнаты, выходящие на главный фасад, тоже в огне. Дешевые занавески прибиты к окнам. Они сгорают от одного касания пламени. Я упираюсь плечом в заднюю дверь — она разбухла от жара и не поддается — и в конце концов вываливаюсь на задний двор, кашляя, со слезящимися глазами. Я больше ни о чем не думаю: ноги автоматически несут меня прочь от огня, к чистому воздуху, прочь, но ногу простреливает боль, и я падаю. Я ударяюсь о землю и оборачиваюсь взглянуть, обо что же я споткнулась. Это оказывается дверная ручка погреба, с обеих сторон наполовину скрытая высокой травой.
Я не знаю, что заставляет меня податься назад и рывком отворить дверь — инстинкт, быть может, или иррациональный порыв. Крутая деревянная лестница ведет в маленький погреб, грубо вырубленный в земле. Крохотное помещение заполнено полками, на них консервные банки. На полу выстроились в ряд несколько стеклянных бутылок — возможно, с газировкой.
Грейс забилась так далеко в угол, что я запросто могла проглядеть ее. К счастью, прежде чем я успеваю закрыть дверь обратно, она шевелится, и показывается теннисная туфля. Туфли новые, но я узнаю фиолетовые шнурки: Грейс сама покрасила их.
— Грейс, — хрипло зову я. Я спускаюсь на верхнюю ступеньку. Когда мои глаза привыкают к полумраку, у меня получается рассмотреть Грейс — она выше, чем была восемь месяцев назад, а еще она более худая и более грязная, — которая скорчилась в углу и смотрит на меня безумными, перепуганными глазами. — Грейс, это я.
Я тянусь к ней, но она не шевелится. Я опускаюсь еще на одну ступеньку. Мне не хочется идти в погреб и пытаться поймать ее. Грейс всегда была проворной. Я боюсь, как бы она не поднырнула мне под руку и не убежала. Сердце больно колотится где-то в горле, а во рту привкус дыма. В погребе чувствуется какой-то резкий запах, но я его не опознаю. Я сосредотачиваюсь на Грейс, на том, чтобы убедить ее двигаться.
— Это я, Грейс, — предпринимаю я еще одну попытку. Могу лишь представить, как я должна выглядеть в ее глазах, насколько я, вероятно, изменилась. — Это я, Лина. Твоя двоюродная сестра.
Грейс напрягается, как будто я все-таки достучалась до нее и потрясла ее.
— Лина? — шепчет она. В ее голосе звучит благоговейный испуг. Но она все равно не шевелится. Над нами раздается грохот. Сук дерева или кусок крыши. Внезапно меня одолевает страх, что мы окажемся погребены здесь, если не уйдем сию секунду. Дом рухнет, и мы окажемся в ловушке.
— Пойдем, Грейси, — говорю я, нажимая на старое прозвище. Шея у меня покрывается потом. — Нам надо идти. Пойдем, ладно?
Наконец Грейс шевелится. Она неуклюже пытается встать, и я слышу звон разбивающегося стекла. Запах усиливается, обжигает мне ноздри, и внезапно я опознаю его.
Бензин.
— Я не нарочно! — говорит Грейс, и в ее пронзительном голосе звенит паника. Теперь она сидит на корточках, и я вижу, как вокруг нее по утоптанному земляному полу расплывается темное пятно.
Ужас становится огромен, он давит на меня со всех сторон.
— Грейс, солнышко, пойдем. — Я пытаюсь не допустить, чтобы в моем голосе звучала паника. — Бери меня за руку.
— Я не нарочно! — Она начинает плакать.
Я поспешно перемахиваю последние несколько ступенек, хватаю ее и прижимаю к боку. Грейс слишком велика, и нести ее неудобно, но она на удивление легенькая. Она обвивает меня ногами. Я чувствую ее ребра и торчащие тазобедренные суставы. От волос Грейс пахнет чем-то вроде топленого сала, маслом и очень-очень слабо — хозяйственным мылом.
Вверх по лестнице, в мир огня и пламени. Воздух делается водянистым; он дрожит от жара, как будто мир превращается в мираж. Было бы быстрее опустить Грейс, и пусть бежит рядом со мной, но теперь, когда я нашла ее — теперь, когда она здесь, когда она цепляется за меня, и ее сердце лихорадочно бьется в груди в одном ритме с моим, — теперь я не могу позволить ей исчезнуть.
Велосипед лежит там, где я его оставила. Слава богу. Грейс неуклюже взбирается на него, я устраиваюсь позади и отталкиваюсь от земли. Ноги у меня тяжелые, словно каменные. Но, наконец, инерция несет нас вперед. А потом я еду, еду, как только могу быстро, прочь от пальцев дыма и огня, оставляя Хайлендс гореть.
Хана
Я иду, не обращая внимания на то, где нахожусь и куда направляюсь. Я переставляю одну ногу за другой. Мои белые туфли негромко шлепают по тротуару. Я слышу в отдалении рев голосов. Солнце светит ярко и приятно греет мне плечи. Легкий ветерок шевелит листву, и деревья машут ветвями и кланяются, машут и кланяются, когда я прохожу мимо.
Одна нога за другой, одна за другой. Это так просто. Солнце такое яркое.
Что со мной будет?
Я не знаю. Возможно, я наткнусь на кого-нибудь, кто меня знает. Возможно, меня вернут родителям. Возможно, раз город не прекратил существовать и раз Фред теперь мертв, мне подберут другую пару.
Или, возможно, я буду идти, пока не дойду до края света.
Возможно. Но сейчас существует лишь высоко стоящее белое солнце, и небо, и струйки серого дыма, и голоса, звучащие, словно отдаленный океанский прибой.
Есть лишь шлепанье моих туфель и деревья, которые как будто кивают и говорят мне: «Все в порядке. Все будет в порядке».
Возможно, они все-таки правы.
Лина
Когда мы подходим к Бэк Коув, людской ручеек превращается в ревущий стремительный поток, и я с трудом маневрирую между людьми на своем велосипеде. Люди бегут, кричат, размахивают молотками, ножами и обрезками металлических труб, рвутся к какому-то неведомому мне месту назначения, и я с удивлением замечаю, что бунтуют уже не одни заразные: здесь еще и дети — некоторым из них не больше двенадцати-тринадцати, — неисцеленные и гневные. Я даже замечаю нескольких исцеленных, которые смотрят из окон на улицу и время от времени машут, выказывая солидарность.
Я выбираюсь из толпы и трясусь на велосипеде по илистому берегу бухточки, где мы с Алексом назначали свидание целую вечность назад — где он впервые пожертвовал своим счастьем ради моего. Между булыжниками старой дороги растет высокая трава, и люди раненые или мертвые — лежат в этой траве, испуская стоны или устремив незрячие взгляды в небо. Несколько тел, лежат ничком на мелководье, и вокруг них на поверхности воды расплываются красные круги.
