Оставшись в одиночестве, король Людовик ХIV погрузился в размышления, так и не сняв руки с папки, словно королевская рука могла удержать поток зловонной и кровавой грязи, которая в ней таилась. Потом он встал и приказал позвать к себе маркиза де Лувуа.
Из двух великих министров, Кольбера и Лувуа, которые вспоминаются первыми, когда речь заходит о царствовании Людовика XIV, Лувуа был причастен как к самым интимным секретам лично государя, так и к главным государственным тайнам. По рождению он принадлежал к служилой аристократии, отцом его был знаменитый Мишель Летелье, министр и канцлер Франции, и он был двумя годами старше короля, которому служил с отрочества. Получив в сорок лет пост государственного секретаря по военным делам, он полностью реформировал армию, построил казармы — до этого солдат и офицеров расселяли по частным домам! — и стал следить за здоровьем войска. Вместе с Вобаном
[57]
он разработал новые типы укрепленных фортов. По его распоряжению был построен Дом Инвалидов, где могли доживать свои дни израненные и покалеченные старики-солдаты. И, наконец, невзирая на то что Париж находился в ведении его врага и соперника Кольбера, он возглавил судилище, заседавшее в Арсенале, ведя все дознания и расследования... Был он среднего роста, крепкий, широкоплечий, со склонностью к полноте и с завидным аппетитом к жизни. Любил охоту, женщин, обильную и вкусную еду, — словом, все то же, что и король. А еще обожал грубые шутки, над которыми, случалось, хохотал один. Человек высокомерный и грубый, он не знал, что такое снисходительность, зато мог проявить беспримерную жестокость. С мадам де Монтеспан они были близкими друзьями.
Как только Лувуа появился перед Людовиком, тот молча протянул ему папку с опасными бумагами, но сесть его не пригласил, зная, что тот прочтет все бумаги в один миг. И, действительно, Лувуа прочитал их мгновенно.
— Ну, что вы на это скажете? — спросил король.
— Что можно сказать, сир? Нужно разобраться, сколько здесь лжи, а сколько правды. Страх перед пытками и сами пытки могут выжать признания, которым не слишком стоит доверять. Желание отомстить тоже приводит к тому, что люди стараются очернить кого угодно. А мне кажется, дочерью Вуазен владеет именно стремление к мести.
Король поднял руку, показывая, что просит Лувуа замолчать, но тот продолжал:
— Безусловно, желание отомстить возникает не на пустом месте. Я охотно верю, что по примеру множества женщин, которые жаждут навсегда привязать к себе возлюбленного, эта ... пресловутая дама могла приобретать любовные напитки, о которых ей рассказывали чудеса...
— Неужели вы полагаете, что, обладая такой красотой, женщина думает о любовных напитках? Разве она не располагала многочисленными подтверждениями моего влечения к ней?
— Разумеется, сир. Но годы идут, и вместе с первыми морщинками могла прийти неуверенность в себе.
При дворе немало красавиц, и не так давно появилась еще одна, совершенно ослепительная...
— Да, я знаю. Но... болезнь, которая так скоро отняла у нее эту красоту, может быть, возникла вместе с... ее помощью?
— Я не верю в то, что столь знатная дама может прибегнуть к подобным действиям. Я скорее поверю, что, будучи наслышана о необыкновенных способностях Вуазен, она захотела приподнять завесу будущего. От желания узнать будущее — один шаг до желания сохранить возлюбленного, тем более что ей предложили самые чудодейственные средства. Что до остального, то мне, признаюсь, верится во все это с большим трудом.
— Как бы вы поступили на моем месте?
— Я бы спокойно поговорил с означенной дамой с глазу на глаз. Только с ней одной, и ни с кем больше!
Намек был более чем прозрачен. Ничего другого этот прямой и грубый человек предложить и не мог. И хотя Людовик прекрасно знал своего министра, он вспыхнул. Крепко вцепившись руками в подлокотники, он приказал:
— Пойдите и найдите ее. Никто не должен знать, что вы сопровождаете ее ко мне. Отзовите в сторону и сделайте вид, что увлеклись беседой. Вы с ней друзья. Никто не удивится вашей прогулке.
Лувуа поклонился и вышел. Оставшись один, Людовик откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Отзвук менуэта Люлли будил воспоминания, которые теперь отдавали горечью. Он так любил эту женщину! И совсем не был уверен в том, что страсть к ней окончательно угасла даже после появления Фонтанж... Воспоминание о несравненной красоте чистого горного цветка из Оверни вспыхнуло с неожиданной силой, воскресив всю сладость их первых встреч. Ее юное тело приносило ему столько наслаждений, что он никак не мог им насытиться. А теперь цветочек увял, может быть, оказавшись слишком хрупким для его неистовой страсти... Ничего подобного не следовало опасаться с Атенаис! Ее здоровью мог позавидовать всякий, жизненной силы у нее хватило бы на троих, а любовным утехам она отдавалась с той же страстью, что и он. С каким лукавством умела она отказывать его страстному желанию, доводя до отчаяния, а потом падала в его объятия мурлыкающей и покорной тигрицей. И как была хороша ее зрелая чувственная красота, ее теплая шелковистая кожа...
Он невольно вздрогнул, услышав мягкий низкий голос:
— Я к услугам Вашего величества!
Он открыл глаза и увидел ее. Она присела в изящнейшем реверансе, окруженная облаком белоснежного атласа, расшитого золотом. Бальное декольте открывало плечи и грудь, несколько полноватые, но по-прежнему сверкающие белой и нежной кожей. Она была по-прежнему великолепна! Можно ли поверить, что эта ослепительно прекрасная женщина станет прибегать к таким грязным и постыдным средствам? Король удержал тяжкий вздох, поднялся с кресла и вновь положил руку на папку с показаниями.
— Очень рад, мадам. Нам нужно с вами поговорить...
* * *
Час спустя мадам де Монтеспан вышла из Большого кабинета с высоко поднятой головой, сверкая сияющей синевой глаз. Но, может быть, эти синие глаза только что были наполнены слезами? Небрежно обмахиваясь веером из белых страусиных перьев, она снова вернулась в зал, где проводился бал, как ей и было положено: ведь она была первой дамой при дворе королевы, заведовала финансами Ее величества. Мадам де Ментенон очень завидовала ее высокому посту, и король, очевидно, желая утешить бывшую гувернантку, назначил ее второй статс-дамой при дворе дофины. Без этого королевского подарка молодая принцесса вполне могла бы обойтись, так как с первого взгляда невзлюбила женщину с неизменной сладкой улыбкой на устах и тихими неслышными шагами, точно так же не любила ее и кузина дофины, герцогиня Орлеанская, считая, что Ментенон коварна и опасна.
Впрочем, похоже, что обладавшая железной выдержкой маркиза де Ментенон снова сумела подобрать ключик к королевскому сердцу. Только она одна сумела узнать, что происходило в кабинете, и позже писала своей подруге: «Мадам де Монтеспан сначала разрыдалась, потом обрушила поток упреков, потом начала говорить с высокомерной гордостью. По своему обыкновению, она обвиняла меня. Король был тверд...» И следом прибавила не без горечи: «Но мадам де Монтеспан так хороша, когда плачет...»
