— Да вы только посмотрите, — закудахтала Марина,
бросаясь к мольберту. — У нее же здесь совершенно другое выражение лица. Я
прекрасно помню тот портрет, у меня и фотография есть. — Мы опять
переглянулись. — Мне он очень нравился, я еще всегда удивлялась, почему ты
его нигде не выставляешь. Раньше у тебя на портрете выражение лица было
мечтательным, немного грустным. А сейчас это женщина, умудренная опытом. Ты здесь
даже старше. А потом, глаза.., в них бушует пламя…
— Ну, это явное преувеличение, — начала Софья, но
я перебила ее:
— Когда ты вошла сюда, портрет стоял здесь?
— Конечно.
— А мужчину ты здесь видела?
— Нет. Возможно, он был здесь. Вроде бы я слышала какой-то
шум. Но портрет так потряс меня, что я закричала от неожиданности. Мистика. В
год смерти твоего мужа лицо на портрете вдруг изменило выражение.
— Ты еще Оскара Уайльда сюда приплети, — нервно
хихикнула Софья, а Марина с излишним вниманием уставилась на меня. Я отлично
понимала, какие мысли бродят в ее голове. Мое лицо за восемь лет нашего
знакомства никаких изменений не претерпело. Как тут не вспомнить Дориана Грея с
его портретом? Прожитые годы откладывали свою печать на портрете, а лицо
Дориана оставалось таким же прекрасным, как в юности.
С этими сказками пора кончать, только мистики мне еще не
хватало.
— На самом деле, — спокойно сказала я, —
Костас написал два портрета в красном платье с розой.
И оба его не устраивали. Поэтому я их тоже особо не жалую.
Первый портрет сейчас в Гамбурге, второй я подумываю продать.
— Так что никакой мистики, — обрадовалась Софья,
но тут же нахмурилась. — А вот как он оказался на мольберте? — Она
поспешила к двери в кладовую. Та была не заперта. В кладовой горел свет, и
выставленные вдоль стен полотна радовали глаз. — Человек, которого ты
видела в коридоре, вошел сюда, а потом ты его уже не видела? — спросила
Софья Марину Федоровну, та кивнула.
— Он вошел в студию, а я подумала: с какой стати кто-то
ходит ночью.., и заглянула… А здесь это, — она вновь ткнула пальцем в
портрет. — Когда я увидела, что он изменился…
— Он не менялся, — терпеливо пояснила
Софья. — Он всегда такой был. Тебе же сказали: есть два портрета, вроде бы
одинаковых, Костас искал особое выражение лица.., он их писал как заведенный,
по-моему, штуки три. Да, Лариса?
— Четыре, — поддакнула я, решив не
жадничать. — Но два ему не понравились, и их он уничтожил. — Говоря
это, я продолжала осматривать студию. Окно, то, что выходило в сад, было не
заперто.
Через него наш гость, скорее всего, и покинул комнату. У
него были ключи не только от студии, но и от кладовой, если он, конечно, не
проникает в комнаты сквозь замочную скважину. В такое упорно не верилось. К
тому же Костасу, имей он возможность шастать по земле в свое удовольствие, вряд
ли пришло в голову заглянуть в бывшую мастерскую. Его бы скорее заинтересовал
винный погреб.
Я вздохнула и окончательно успокоилась, потому что
волноваться — напрасный труд. Если гость успел обнаружить что-то интересное, то
с этим уже ничего не поделаешь.
— Что это? — вдруг охнула Скворцова и заметно
побледнела, хотя и до того особо здоровой не выглядела. Она ткнула в меня
пальцем с таким видом, точно на мне угнездились минимум три гадюки.
— Что? — сурово нахмурилась я.
— Это кровь, — взвизгнула Марина и собралась
скончаться от ужаса. Будь это в любом другом месте, я бы не возражала, но в
моем доме и без того бог знает что творится. — Это кровь, — закатывая
зрачки, повторила она, а я, естественно, спросила:
— Где?
Она вновь ткнула пальцем, отчаянно мыча, а я увидела, что
рукав моей восхитительной пижамы испачкан чем-то красным, оказалось, не только
рукав, но и моя рука. Теперь и я собралась скончаться на месте, лихорадочно
пытаясь вспомнить, где могла пораниться.
— У тебя руки в крови! — взвизгнула Марина
Федоровна, теперь уже тыча в меня пальцем практически беспрестанно. Софья, не
теряя присутствия духа, подошла, ухватилась за мой рукав и зачем-то лизнула
его. В эту суматошную ночь удивляться ничему не приходилось.
— Кетчуп, — сказала она, удовлетворенно кивнув. Я
нахмурилась, а Скворцова наконец-то прекратила тыкать в меня пальцем и падать в
обморок, по-видимому, тоже раздумала. — Где ты так вывозилась? —
удивилась Софья, а я набрала в грудь побольше воздуха и грозно произнесла:
— Идем.
— Одну минуту, надо убрать картину. — Софья
отнесла портрет в кладовку, заперла дверь и даже подергала ее. Жест совершенно
бессмысленный, если учесть, что у нашего гостя есть ключ.
Наконец мы покинули студию и поднялись на второй этаж. Я во
главе процессии, Софья за мной, а за ней в белой ночной рубашке, больше похожей
на балахон, Скворцова. В длинном коридоре по-прежнему горело одинокое бра,
Софья решила это исправить и включила верхний свет. Он осветил коридор, который
заканчивался у двери в кабинет Артемьева, и на этой самой двери кетчупом, точно
кровью, кто-то написал: «Мужеубийца».
— Очень остроумно, — фыркнула Софья. Марина
Федоровна отреагировала совершенно неожиданно: прижимая к груди фонарик, она
начала медленно пятиться, потом развернулась и со всех ног бросилась бежать
вниз. — Вот бы шею свернула, — мечтательно произнесла Софья.
— Где там с нашим-то счастьем, — поддакнула я.
Мы прошли в мою комнату, я переоделась и тщательно вымыла
руки. Софья, взяв полотенце, отправилась стирать надпись с двери.
— Как думаешь, кто оставил эту гадость? — спросила
Софья, вернувшись и устраиваясь на моей постели. Против ее присутствия я не
возражала, потому что уснуть уже не надеялась.
— Да кто угодно, — вздохнула я. — Крыся со
злости, Аглая по глупости, Хоботов по подлости, далее продолжать?
— Мне больше Скворцова нравится. Хотя, может, к кетчупу
она отношения и не имеет. С какой стати ее студия заинтересовала?
— Она же объяснила: увидела мужчину…
— Ты ей веришь? Что, если она с неясной целью
пробралась туда, вооружившись фонариком, а когда ты ее застукала, придумала
какого-то мужика.
— Откуда у нее ключи?
— Она столько лет приезжает в этот дом, живет неделями…
У Крыськи ключи от отцовского кабинета, можно только гадать, от чего еще.
