— Это почерк Костаса, — сказала я.
— Уверена?
— Абсолютно. Его почерк ни с каким другим не спутаешь.
— Чепуха получается, — нахмурилась Софья, а я
задумалась.
— Почему же, — подумав, сказала я со
вздохом. — Это конец фразы. Допустим, Костас читал эти заметки, а кто-то
позвонил ему по телефону, и он машинально записал что-то на полях. Я так и не
смогла приучить его держать на столе бумагу для заметок.
— Но это значит, что Костас интересовался…
— Это значит, что он был не такой дурак, как мы
думали, — пожала я плечами.
— К тому моменту прошло уже не меньше трех лет. Он
рылся в старых газетах…
— Возможно, это банальное человеческое
любопытство, — успокоила ее я.
— И где все это хранилось до сих пор? — посуровела
Софья. — А главное: что там еще хранится?
Разумеется, ответить на этот вопрос, сидя в Софьиной
спальне, ни она, ни я не могли. Кто-то решил основательно покопаться в делах
давно минувших дней. Я даже догадывалась кто, но старые газетные вырезки с
надписью на полях, сделанной рукой Костаса, сбивали с толку. Как, к примеру,
они могли попасть к Павлу? А если это затеял не Павел, то кто? Кому могло
прийти в голову связать то давнее преступление со мной?
Выходило, что зря мы с Софьей благодушествовали. Не всех
участников тех событий господь прибрал, если кому-то произошедшее тогда
интересно до сих пор. Решив, что тратить время попусту, предаваясь гаданию на
кофейной гуще, не стоит, я пошла спать, оставив Софью наедине с любовным
романом и скверными мыслями.
До двери моей спальни было не более трех шагов, когда я
внезапно передумала и тихо направилась к лестнице. Мне показалось, или я
действительно слышала шаги? Все эти тайны изрядно утомили меня, и я твердо
намеревалась узнать, кто бродит по дому.
Свет в холле позволял видеть всю лестницу, и я смогла
убедиться, что она пуста. Вместо того чтобы идти к себе и наконец-то уснуть, я
начала спускаться вниз, соблюдая осторожность, даже сбросила туфли, чтобы не
услышали моих шагов.
В холле горела только одна лампа, и оба коридора,
начинавшиеся отсюда, тонули в темноте. И вдруг кто-то отчетливо чихнул. И вновь
наступила тишина. «Черт бы побрал этого бродягу», — мысленно пожелала я и
направилась в ту сторону. Коридор казался необитаемым. Скорее всего, ночной бродяга
уже укрылся в одной из комнат. Конечно, можно было бы заглянуть в комнаты и
проверить, но мой недавний визит к Павлу отбил к этому охоту.
Скорее из упрямства я дошла до конца коридора и оказалась
перед дверью в студию. Машинально взялась за дверную ручку, и тут выяснилось,
что дверь открыта. Я опять чертыхнулась, потому что вечером лично запирала эту
дверь, и вот — пожалуйста.
Я решительно вошла в студию и щелкнула выключателем. Свет
вспыхнул, на мгновение ослепив меня. Когда я открыла глаза, студия, залитая
светом, порадовала меня своей необитаемостью. Но не это вызвало мою крайнюю
досаду, а то, что на мольберте стоял мой портрет, который вызвал столько эмоций
у Скворцовой. А между тем ему надлежало пребывать в кладовой. Дверь в кладовую
тоже была открыта. Я в досаде хлопнула дверью, бормоча:
— Надо завтра же сменить замки.
Затем вернулась к картине и внимательно осмотрела ее. Левый
нижний угол, где обычно Костас ставил свою подпись, мне не понравился. Я взяла
лупу и смогла убедиться, что мои подозрения оказались не напрасными. Кто-то
соскоблил здесь краску. Совсем нетрудно догадаться, зачем это могло
понадобиться.
Первой на ум пришла Скворцова, не зря она тут вертелась. Но
для дамы ее возраста действовала она чрезвычайно ловко. Впрочем, сделать дубликаты
ключей для нее особого труда не составило бы: она очень часто гостила в нашем
доме и чувствовала себя здесь совершенно свободно. Одно не укладывалось в
голове: с какой стати ее вдруг заинтересовал Костас? Мне казалось, что она так
поглощена своим делом, что все выходящее за рамки деятельности издательства ее
попросту не волнует. Возможно, я ошибаюсь.
Вздохнув напоследок, я убрала картину в кладовку, закрыла
дверь и прошла к французскому окну, желая удовлетворить свое любопытство: был
неизвестный здесь незадолго до моего прихода или же благополучно покинул студию
еще до того, как я догадалась заглянуть сюда.
Окно оказалось неплотно прикрытым, значит, он предпочел уйти
этим путем.
— Жаль, что не встретились, — пробормотала я,
повернулась с намерением покинуть студию и вздрогнула от неожиданности: в
студию вошел Павел, радостно скаля зубы.
Ничего особенно смешного здесь я не видела, оттого чужая
радость меня разозлила.
— Что вы здесь делаете? — сурово осведомилась я.
— Беспокоюсь, — лаконично ответил он.
— С такой улыбкой? — позволила я себе
усомниться. — Обычно с таким выражением лица выходят на охоту.
— Намекаешь, что это я брожу по дому ночами, испытывая
повышенный интерес к студии? — Его ухмылка стала еще шире. Надо сказать,
что когда он улыбался, то как-то особенно становился похожим на голодного
тигра.
— Странное дело, — тоже усмехнулась я. —
Почему это днем вы ведете себя вполне прилично и говорите мне «вы», а ночью
непременно тыкаете?
Он покачал головой, вроде бы чему-то удивляясь.
— Ты уверена в себе, да? — спросил он едва ли не с
печалью. — Слишком уверена. Тебе никто не говорил, что иногда это опасно?
— Мне много чего говорят, но я не всегда слушаю.
— Дурочка, — кивнул он, точно констатируя
факт. — Всерьез решила, что тебе все сойдет с рук?
— Я не поняла: вы мне грозите или беспокоитесь о моем
благополучии?
На это замечание он отреагировал неожиданно, пожал плечами и
сказал:
— Я и сам пока не знаю.
— Так определитесь побыстрее, — не без ехидства
заметила я.
Он схватил меня за руку и больно дернул, так что я ткнулась
носом в его грудь. Я была босиком, и наша разница в росте очень раздражала
меня, я терпеть не могу смотреть на кого-то снизу вверх, а здесь вовсе
приходилось задирать голову.
