Лондон, лето 1441 года
Я сказала правду: я была совершенно счастлива в Графтоне, и все же сердце мое прыгало от восторга, когда король прислал за нами свой великолепный барк и мы спустились по реке прямо ко дворцу. С палубы барка я любовалась высокими башнями Гринвича и новым замком Белла-Кур, построенным герцогом Глостером, невероятно красивым, прямо-таки роскошным. Я ничего не могла с собой поделать и искренне радовалась, что снова возвращаюсь ко двору как фаворитка и одна из самых знатных дам страны. Барк легко скользил по воде, барабанщики поддерживали ритм гребцов, затем гребцы разом осушили весла, и матросы бросили чалки слугам, одетым в королевские ливреи. Барк подтянули к пирсу, я сошла по мосткам на причал и увидела, что король со своей свитой прогуливаются по берегу реки, явно поджидая нас.
Во всяком случае, они устремились к нам с приветствиями; впереди всех шествовал король. Это был уже не хрупкий мальчик, а молодой человек почти двадцати лет; он уверенно направился ко мне и расцеловал, как и подобает родственнику, в обе щеки, а с моим мужем обменялся крепким рукопожатием. Я заметила, что придворные поражены тем, как тепло он встречает нас. Впрочем, все они также по очереди поздоровались с нами, и первым был герцог Глостер, мой бывший деверь, о котором мой покойный муж говорил, что за ним нужен глаз да глаз; следом неторопливо подошла и герцогиня Элеонора. Она была по-прежнему хороша собой и явно гордилась своей красотой, так что сначала я разглядела в ней только ослепительный блеск тщеславия, но затем обнаружила, что за ней по пятам следует какой-то большой черный пес — огромная тварь, может, мастиф или какая-то собака бойцовой породы. И когда я увидела это, то чуть не зашипела, как шипит кошка при виде собаки, всю шерсть на спине подняв дыбом и настороженно прищурив потемневшие глаза. Этот пес настолько меня отвлек, что я позволила герцогу Глостеру взять меня за руку, нежно поцеловать в щечку и что-то, явно похотливое, прошептать мне на ухо; впрочем, я не поняла ни слова из того, что он там щебетал. Когда его супруга, герцогиня Элеонора, собиралась меня поцеловать, я, во-первых, просто глаз не могла отвести ни от нее, ни от этого черного пса, а во-вторых, меня поразил жуткий запах, исходивший от нее: от нее буквально разило, точно из вонючей слюнявой пасти старого бойцового пса! Однако я была вынуждена шагнуть к ней, ответить на ее холодные объятия и улыбаться, хотя в ее-то улыбке не чувствовалось ни радости, ни приязни. И лишь когда эти взаимные приветствия закончились, я, чуть отступив назад, осознала, что никакого черного пса у ее ног нет и не было. Очевидно, мне это просто привиделось — должно быть, на мгновение приоткрылась завеса, отделяющая нас от иного мира; теперь, внутренне содрогаясь, я была уверена: такой черный пес на ее пути непременно возникнет; он взбежит по каменным ступеням к дверям герцогского холодного замка и жутко завоет, призывая ее.
Через несколько месяцев я поняла, что была права, опасаясь герцогини Элеоноры. При дворе она, казалось, присутствовала одновременно повсюду; теперь она была первой дамой государства, королевой во всем, кроме титула. Когда двор находился в Вестминстерском дворце, она занимала покои королевы и носила ее драгоценности. А во время торжественных процессий только что не наступала на пятки королю. С ним она вела себя подобострастно, вечно с приторной интимностью клала руку ему на плечо и что-то нашептывала на ухо. И только его светлая, сияющая невинность спасала от впечатления, будто эти двое пребывают в заговоре или в иных, куда более постыдных отношениях. Я, будучи вдовствующей английской герцогиней, была вынуждена постоянно бывать в компании Элеоноры и прекрасно знала, что ей очень не нравится, когда люди нас сравнивают. Когда мы направлялись в обеденный зал, я всегда шла позади нее; в течение дня я обычно сидела вместе с ее фрейлинами, а она обращалась со мною с нескрываемой надменностью, презирая меня за то, что я напрасно растратила свое богатство, юность и красоту, швырнув все это под ноги «какой-то любви».
— Только вообразите, быть герцогиней королевской крови и пасть так низко, чтобы выйти замуж за какого-то сквайра, за собственного слугу, — услышала я как-то ее шипящий шепот, обращенный к одной из фрейлин. — Какая женщина способна на столь неразумный поступок?
Подняв голову над шитьем, я спокойно произнесла:
— Женщина, которой повезло встретить самого прекрасного из мужчин, ваша милость. И у меня нет по этому поводу ни малейших сожалений и никаких сомнений; я абсолютно уверена в своем муже, ведь он платит любовью и верностью за мои верность и любовь.
Это был удачный выпад. Герцогиня Элеонора, превратившись из любовницы Глостера в его жену, вынуждена была постоянно опасливо озираться в поисках очередной пассии герцога, которая вполне могла бы попытаться повторить тот же трюк, который сама Элеонора проделала с графиней Геннегау, своей бывшей госпожой и подругой.
— Ну, я бы такого выбора никогда не сделала, — куда более мягко промолвила она и совсем уж примирительным тоном прибавила: — Просто знатная дама, думающая о благополучии своей семьи и своего рода, не должна так поступать.
Я склонила голову в знак согласия, однако заметила:
— Мне все это известно. Но в тот момент я вовсе не думала ни о своей семье, ни о своей знатности. Я думала о себе.
Накануне Иванова дня герцогиня Глостер устроила парадный въезд в Лондон; ее сопровождали те лорды и аристократы, которые пользовались ее особым расположением. Это было настолько пышное шествие, словно Элеонора была заморской принцессой, приехавшей к нам в гости. Как фрейлина двора, я следовала в ее свите и, разумеется, слышала все замечания в ее адрес, в высшей степени нелестные, которые отпускали жители Лондона, пока длинная процессия вилась по улицам города. Я давно полюбила лондонцев — еще с того раза, когда впервые вошла в город во главе не менее торжественной процессии, — и хорошо знала, что этих людей легко очаровать простой улыбкой, но легко и обидеть любым, даже самым незначительным проявлением чванства. Слишком большая свита герцогини заставляла лондонцев почти в открытую смеяться над ней, хоть они и срывали с себя шапки, когда она проезжала мимо, вынужденные прятать за этими шапками ухмыляющиеся физиономии. А меня они приветствовали с искренней радостью; многим было по нраву, что я вышла замуж по любви за обыкновенного англичанина. Женщины, свешиваясь из окон, посылали моему мужу воздушные поцелуи — Ричард всегда был очень хорош собой; а мужчины на перекрестках громко выкрикивали в мой адрес весьма приятные, хотя и несколько непристойные комплименты, называли меня «очаровательной герцогиней» и говорили, что если уж мне так понравился один англичанин, то почему бы мне теперь не попробовать и кого-нибудь из лондонцев, если я вдруг вздумаю сменить мужа.
Однако не только жители Лондона недолюбливали герцогиню Элеонору. Кардинал Бофор также испытывал к ней не слишком дружественные чувства; а кардинал был человеком весьма опасным, какого не дай бог иметь в качестве врага. Элеонору, правда, его неприязненное отношение совсем не волновало, и она нередко почти оскорбляла его; еще бы, ведь она была замужем за наследником трона и кардинал никак не мог этого изменить. И все же мне казалось, что она, бросая Бофору вызов, еще наживет беды в своем неуемном стремлении раз и навсегда доказать ему, что именно она управляет королем. Население страны, как представлялось герцогине Элеоноре, было разделено на две части: на тех, кто расположен к герцогу Глостеру, и тех, кто предпочитает кардинала; и она не сомневалась, что этот вопрос следует окончательно прояснить. Своим триумфальным въездом в Лондон герцогиня и пыталась лишний раз заявить о своих правах и претензиях.
