Именно о ней, о своей новорожденной дочке, думала я, когда однажды ночью вскочила с постели так стремительно, словно кто-то вдруг окликнул меня по имени.
— Что случилось? — спросила я, уставившись в темноту.
Услышав мой голос, Ричард сел в постели, ничего не соображая спросонок.
— Дорогая, ты что?
— Кто-то меня окликнул, позвал по имени! Что-то стряслось. Схожу посмотрю…
— Тебе просто приснился дурной сон.
Наш милый старый дом был темен и молчалив, лишь порой похрустывали балки под грузом старых бревенчатых стен. Ричард вылез из постели и зажег свечку от почти совсем погасшего огня в камине; затем он зажег еще и большую свечу и внимательно посмотрел на меня.
— Жакетта, ты же бледна, как смерть!
— Мне показалось, что кто-то разбудил меня.
— Ладно, я сам пройдусь по дому, проверю.
Он быстро натянул башмаки и вытащил из-под кровати меч.
— А я, пожалуй, все-таки загляну в детскую, — решила я.
Он зажег для меня еще одну свечу, и мы оба вышли в темную галерею, тянувшуюся над залом. И тут я снова услышала это. Пела Мелюзина; ее сильный и нежный голос, такой высокий и чистый, казался голосом самих звезд, движущихся во Вселенной по своим орбитам. Я положила руку Ричарду на плечо с вопросом:
— Ты слышишь?
— Нет, а что я должен слышать?
— Музыку. Ее пение. — Мне не хотелось произносить имя Мелюзины. — Я явственно его слышу.
Теперь музыка зазвучала еще громче, и я просто поверить не могла, что Ричард так глух. Казалось, звенят серебряные церковные колокола, и им вторит самый прекрасный хор на свете.
— …да и кто бы стал играть или петь среди ночи? — донеслись до меня слова Ричарда, но я уже не обращала на него внимания.
Я бегом бросилась по коридору к детской, однако в дверях вдруг остановилась: мне отчего-то стало страшно войти туда. Но я заставила себя — тихонько отворила дверь и переступила порог. Марта, моя новорожденная дочка, спокойно спала в своей колыбельке, и нянька ее тоже спала на раскладной кровати, придвинутой поближе к камину. Я приложила руку к розовой щечке малышки. Она разогрелась во сне, точно маленькая птичка в своем уютном и безопасном гнездышке, но жара у нее не было, и дышала она медленно и ровно. Рядом с Мартой в кроватке с высокими стенками спал наш Дикон, лежа на животе и уткнувшись носом в подушку. Я осторожно и нежно перевернула его на спинку. Длинные ресницы полукружьями лежали на его пухлых щеках; рот был розовый, точно бутон цветка. Он слегка повозился после моего вмешательства, но так и не проснулся.
А музыка становилась все громче.
Затем я повернулась к следующей кроватке. Пятилетний Джон раскинулся во сне, словно ему было слишком жарко; простыни и одеяла он сбил в сторону, и я сразу же испугалась: уж не болен ли? Но и у него лоб был прохладный. Рядом спокойно спала Жакетта — даже во сне она оставалась все той же на редкость спокойной и аккуратной шестилетней девочкой. А вот Мэри заворочалась — видимо, ее потревожил свет моей свечи, — но не проснулась. Рядом с Мэри и Жакеттой крепко спала на раскладной кроватке их одиннадцатилетняя сестра Анна.
Проснулся лишь восьмилетний Энтони; он сел в своей кровати и спросил:
— Что случилось, мама?
— Ничего, ничего, — успокоила я его. — Спи спокойно.
— Но я слышал какое-то пение, — сообщил он.
— Ну что ты, кто может петь у нас в доме ночью? Никакого пения нет, — твердо сказала я. — Ложись. Закрой глазки и спи.
— Ага, только Льюис ужасно горячий, — сонным голосом пробормотал он, улегся и действительно тут же закрыл глаза.
Тогда я зашла с другой стороны кровати — мальчики спали вместе, — и оказалось, что Энтони прав: мой милый Льюис прямо-таки горел в жару. На щеках у него пылал лихорадочный румянец. Казалось, даже постель раскалилась от температуры. Я смотрела на Льюиса, слушала настойчивую музыку в ушах и понимала: он умирает, умирает мой старший, двенадцатилетний сын!
Дверь у меня за спиной тихо приоткрылась, и Ричард прошептал:
— В доме все спокойно. Ну что, дети здоровы?
— Льюис… — только и смогла вымолвить я и, наклонившись, немного приподняла своего мальчика.
Он бессильно обвис у меня на руках, и на мгновение мне показалось, что я держу уже мертвое тело. Ричард подхватил сына на руки и пошел с ним из детской в нашу спальню. Там он осторожно положил мальчика на постель и повернулся ко мне:
— Что же это такое? Что с ним вдруг случилось? Он весь день чувствовал себя хорошо.
— Какая-то лихорадка, — беспомощно ответила я, — но я не знаю, что это за болезнь. Ты побудь с ним пока, а мне нужно найти кое-какие травы.
— Давай я оботру его губкой? — предложил Ричард. — Может, мне удастся хоть немного сбить жар.
Кивнув, я бросилась в кладовую. Там я всыпала в горшок сушеного тысячелистника и горсть сушеной заболони, пучок которой был подвешен к потолочной балке. Затем быстро вскипятила воду и заварила травы кипятком. Я постоянно спотыкалась, все время что-то роняла, и движения у меня были какие-то нелепые, суетливые, а в ушах постоянно звучала та музыка, словно напоминая, что времени у меня в обрез, что Мелюзина уже плачет по усопшему, что этот горячий отвар, пахнущий летними травами, не поможет. Единственное, что теперь могло пригодиться, это розмарин.
Но я все же налила в чашку травяной чай и бегом вернулась в спальню. По пути я постучала в дверь моей фрейлины и окликнула ее:
— Анна, вставай, Льюис заболел.
И я услышала, как она там завозилась.
Ричард тем временем уже успел немного оживить огонь в камине и зажег еще несколько свечей, но прикроватные занавеси опустил, чтобы свет не тревожил Льюиса, лежавшего на нашей постели. Голова мальчика была повернута набок, и я видела, как быстро поднимается и опускается его худенькая грудь в такт лихорадочному дыханию. Я поставила кружку с чаем и кувшин с отваром тысячелистника на столик и подошла к сыну.
— Льюис, ты слышишь меня? — прошептала я.
Его веки затрепетали, он открыл глаза, посмотрел на меня и совершенно внятно произнес:
— Я хочу нырнуть в воду.
— Нет, не надо, останься лучше со мной!
Я и сама не понимала, что говорю. Я села рядом и немного приподняла его. Он положил голову мне на плечо, и Ричард тут же сунул мне в руку чашку с травяным чаем.
— Сделай хотя бы глоточек, детка, — нежно попросила я. — Ну давай. Хотя бы крошечный глоточек.
Льюис отвернулся и повторил:
— Я хочу нырнуть в воду.
Муж с отчаянием посмотрел на меня.
— О чем это он?
— Это у него от жара, ему, видать, прохладная вода мерещится, — попыталась я успокоить мужа. — Ничего удивительного.
