Не сомневаюсь в том, что читатель, прочитав мой «детектор правды» до самого конца и узнав все остальное, подумает про меня: автор, конечно, смелый человек или отменный фантазер, но зачем же до такой степени? Кому она была нужна, эта «деза»: читателю, американцам или англичанам, на гражданина которой (на бизнесмена-шпиона Винна) был обменен Конон Трофимович? И какой смысл в дезинформации, если повесть вышла в свет спустя пятнадцать лет после описанных в ней событий? Тут я, хоть ставьте меня к стене, ничего не пойму, да и сам никогда не узнаю: поднимаю руки вверх. Неужели на подобных папках архива, хранящихся в госбезопасности, стоит гриф: «хранить вечно»?
Не сумею отказываться от предположения: то ли в нашем пресс-центре посмеиваются надо мной, то ли серьезничают, оставляя в моей повести «огрехи» автора (вы еще узнаете потом, «какие»!), или уверены, что все они там лопухи, похожие на автора (а не наоборот?); может, все эти мелочи лабуда, точные данные о дате и месте рождения разведчика давно уже отработанный пар, которым сегодня даже сенокосилку не запустить? И уж совсем точно они уверены, что наш родной читатель не сумеет распознать, где автор говорит правду, где озорничает, где берет доверчивого читателя «на понт», а где допускает в документальной повести вольности в расчете на то, что до крошки слопают?
Обидно.
(Делаю вставку, дабы читатель, готовя себя к переходу к более серьезным примерам, ощутил атмосферу тех лет, трагически повлиявших на судьбу Конона Молодыя. Еще раз вернусь к письму Натальи Трофимовны. В нем нахожу такой пассаж: не знаю, вы ли были соавтором пьесы «Процесс», написанной «Конончиком», или ваш брат? Братья Аграновские, говорю в ответ, соавторами не были, но предполагаю, что им был Леонид Агранович. Какова же судьба пьесы, спрашивает меня? Оказывается, ее поставили после прочтения у Аграновича в театре Красной Армии (помните, читатель?) и вскоре сняли с репертуара по «цензурным соображениям». Это я тут же выяснил у Леонида Даниловича, ему позвонив. Сказал сестре Конона Трофимовича, в ответ же: а знаете ли вы, что инициатором написания пьесы и даже вашей повести был не Конон, а Комитет госбезопасности; не отсюда ли и судьба их оказалась одинаковой? Все сходилось: пьеса и наши «посиделки» в Комитете имеют единую причину: секретов они нам не открывали, «зато» Конон Молодый стал неугоден начальству из-за самостоятельности и независимости своих суждений. Стало быть, пришло время легализовать легендарного разведчика, и так же это время ушло. Меня как током ударило: Господи, наши «тайные» беседы в Нескучном саду тоже могли быть организованы по желанию или даже по приказу всесильного ведомства! Я такая же кукла, какой был мой герой, но на чьем крючке мы сидели, кто повелевал нами в ту пору, как сегодня водят великими мира сего всевозможные безымянные и только угадываемые господа-кукловодчики? Напомню вам великие четыре строки, сочиненные на спор (на том пиру гениев я не был, пересказываю с чужих слов) с Вознесенским, Евтушенко и Рожденственским (под столом сидя с задачей за пятнадцать секунд сочинить нечто, имеющее «смысл»); бутылку коньяка выиграл замечательный поэт Николай Глазков: «Я на мир взираю из-под столика: век двадцатый — век необычайный; чем он интересней для историка, тем для современника печальней».)
Вопросы есть?
Перехожу к фактам более серьезным, чем вами уже узнанные. В них проколы не ведут к трагедиям или к беде. Итак, ситуация до сих пор вызывающая у меня недоумение. Боюсь, читатель тоже не сумеет сохранить выражение своего лица бесстрастным. Закончу «ягодками», начну с «цветочков».
Есть в повести момент, связанный с таким спичем ведущего (процитирую для точности): «…дело в том, что Лонгсдейл на разных этапах своей деятельности мог сталкиваться с американскими разведчиками, имена которых, чаще всего вымышленные (на этом месте я ставлю для нынешнего своего читателя знак «!» В.А.), а потому имеющие значение кличек, я сейчас представлю с краткими характеристиками. Это и вам будет небесполезно в повести для большей ее достоверности, и нам, как говорится, не вредно…»
Помню, в руке моей оказался листочек с именами-фамилиями-кличками, рукописно исполненными: с десяток американцев. Иные из разведшколы в Бедвергсгофене (ФРГ), а кто-то из резидентуры США в Йокогаме (Япония). То ли забыли они об этом листочке, или нарочно оставили, но факт остается фактом: работая над повестью, я самолично расширил список до шестнадцати и еще раскрасил имеющиеся подробностями, которых не было. В итоге написал «Приложение № 9» (из архива Центра), пропорционально разложил по адресам: одних «прописал» в Японии, других — в Германии. Фамилии брал из подвернувшейся под руку газетки, а клички придумать вовсе просто: Сал, Рено, Гленн, Майк, Тони, «Стив (он же Стивенсон, он же Джим Пеллер, он же Роланд Отто Болленбах 1920 года рождения, уроженец штата Оклахома)». И своими собственными руками да еще крохотной фантазией с явным желанием прибавить полупустым и плоским людям хоть немного того, что зовется харизмой, явно под влиянием Юлиана Семенова, с которым был знаком (мы даже дружили в период, когда он писал бессмертные «Семнадцать мгновений весны»); количество американских агентов уверенно увеличил до шестнадцати единиц сверх предложенных «ведущим», в реальности которых, кстати, я тоже не был уверен. Спрошу вас сегодня: убедительно звучит текст, когда вы просматривали «Приложение номер 9»? Напомню читателю фрагменты описания любой парочки из «моих» агентов (цитирую по книге): «Алексей» лейтенант американской армии, 1925 года рождения. Среднего роста, волосы русые (мать русская). Молчалив. Пьет мало. Увлекается женщинами, независимо от их национальности, даже немками и еврейками. Занят преподаванием гимнастики и дзюдо. Одновременно заведует экипировкой курсантов школы». «Джонни Муоллер» (он же Антон Алексеевский) — 35 лет, русский. Среднего роста, плечистый, плотный. Лицо круглое. Брюнет. Волосы густые, длинные, зачесаны назад. Глаза карие, нос прямой. Усы коротко подстрижены. Немного рисует, хотя и дальтоник. Пишет стихи. Откликается на кличку «Лирик». Работает специалистом русского быта, преподает взрывное устройство и радиотехнику». Правда ли, что здесь не хватает: «характер нордический»? Со стороны пресс-центра мой «документальный» список не получил ни поправки, ни одного замечания: мои «кадры» прошли, как по маслу. Надеюсь, дело не в «деловом» цинизме ведомства, которое мало чем отличалось от моего «творческого». Буду благороден: в описании «реальности» тех времен пресс-центровцы исходили, как кажется мне, не из охраны настоящей секретности, сколь заботились о сохранности ауры, атмосферы, типичности. Воистину: только градусами разнятся наши методы, то есть крепостью алкогольного напитка, но суть одна: сокрыть истину. Правда, их список по сравнению с моим мал, да и красками чуть бледнее. Впрочем, кому как покажется; не мы ценители описанного и былого, и не нам знать, что устойчиво в человеческой памяти, а что мимолетно.
Мечты, мечты, где ваша сладость…
* * *
Продолжим перечисление загадок, которые осторожно называю «странными», поскольку я сам их сконструировал, надев на себя собственное представление о жизни и коллизиях настоящих нелегалов. Представить себя не в своей, а в чужой шкуре (или маске) — можно, но: не дай Бог! В повести действует человек, которого я долго называл «полковником А.». Если не забыл мой читатель, кратко напомню: первая встреча с ним произошла в ту пору, когда я еще был в составе Багряка, а он сидел в свите Конона Молодыя под именем Варлама Афанасьевича и давал по ходу беседы фактические справки о внешности и деталях какого-то здания в Германии (в ответ на нашу просьбу познакомить нас с кем-то из крупных разведчиков), а затем со странным кульбитом вдруг из «полковника А.» превратился в Рудольфа Ивановича Абеля. На сей раз Конон был уже сбоку от нас, как прежде сиживал Варлаам, а тот — в центре стола: точно визави. Томить читателя секретами полишинеля смысла уже нет: и повесть прочитана, тем более что не в этой «конфигурации» Комитета суть дела. Суть в том, что когда я, уже сочиняя сюжеты повести, ощутил необъяснимую потребность (может быть, чутье) осуществить возникшую идею: соединить трех человек в одно лицо, имя которого придумывать не стал. Назвал его ясно и просто: немецкий абверовец, в руки которого в Гродно попал молоденький партизанчик Конон Молодый с грубо сделанными фальшивыми документами. А что? — легкомысленно подумал я, не могло ли такое случиться в реальной жизни, которая и не такие невероятности преподносит людям. И еще несколько слов, чтобы освежить память читателя: абверовец-полковник вдруг отпустил Конона, сильным пинком кованным каблуком сапога под зад и вышвырнул его из своего кабинета и с высокого крыльца, чудесным образом спасая жизнь юноши; этот удар мой герой всю жизнь ощущал (так казалось мне), и копчик его, как верная собачонка, увидев «чужого», начинал ныть, возвращая память к эпизоду в Гродно.
