– Кава, просим, – сказал Соломон с очень неплохим, на мой взгляд, акцентом. И повернулся ко мне: – Хороший кофе, ужасная еда. Так я и писал в своих открытках.
– Это не ты.
– Не я? А кто же?
Я не мог оторвать от него взгляда. Все это было более чем неожиданно.
– Ладно, спрошу иначе. Это ты?
– В смысле, я ли это сижу сейчас перед вами? Или я – тот, с кем вы должны встретиться?
– Давид.
– И то и другое, сэр. – Соломон отклонился назад, давая официанту возможность сгрузить кофе с подноса. Сделав маленький глоток, он одобрительно причмокнул губами. – Мне оказана честь быть вашим инструктором, командир, все то время, пока вы будете находиться на данной территории. Надеюсь, наши отношения окажутся полезными для обеих сторон.
Я легонько кивнул в направлении очкариков:
– А эти с тобой?
– Отличная мысль, командир. Не скажу, что они от нее в восторге, но тут уж ничего не поделаешь.
– Американцы?
Он утвердительно кивнул:
– Стопроцентные. Вся эта операция очень и очень совместная. Гораздо более совместная, чем все наши операции за последнее время. В общем, это даже хорошо.
Я ненадолго задумался.
– Но почему они мне ничего не сказали? Я имею в виду, ведь они в курсе, что мы знакомы, так почему не сказать мне?
Он пожал плечами:
– Разве мы не всего лишь зубчики в гигантской шестеренке, а, сэр?
О да.
Разумеется, мне хотелось расспросить Соломона.
Мне хотелось вернуться к самому началу – восстановить все, что нам известно о Барнсе, О’Ниле, Умре, «Сухостое» и «Аспирантуре», – чтобы мы вдвоем смогли установить тригонометрию всей этой неразберихи и, возможно, даже разметить курс на выход из нее.
Однако были кое-какие причины, по которым я не мог этого сделать. Основательные, серьезные причины, они нагло тянули руки вверх, требуя, чтобы их выслушали. После того как я все расскажу, Соломону останется одно из двух: либо поступить правильно, либо поступить неправильно. Правильный поступок, вероятнее всего, приведет к тому, что нас с Сарой убьют, и уж точно никак не предотвратит катастрофу. Да, он может задержать операцию, из-за него ее даже могут перенести на другое время и другое поле, но остановить ее правильный поступок не в силах. Ну а о поступке неправильном лучше не думать вовсе. Потому что неправильный поступок означал бы, что Соломон играет за другую команду, а при таком раскладе, как известно, дружба дружбой, а табачок врозь.
Словом, я предпочел придержать язык и просто слушать, как Соломон пробегается по убористому тексту, поясняя, каких действий от меня ожидают в течение ближайших сорока восьми часов. Он говорил быстро, но спокойно, и за полтора часа мы успели довольно много – исключительно благодаря тому, что Соломон не повторял через фразу «это очень важно», как это делали американцы.
Очкарики все пили кока-колу.
До вечера я был предоставлен самому себе, и поскольку все шло к тому, что свободное время мне теперь выпадет очень и очень не скоро, я решил потратить его как можно экстравагантнее. Я пил вино, читал старые газеты, слушал что-то из Малера на открытой площадке – другими словами, развлекался как истинный джентльмен на отдыхе.
В одном из баров я познакомился с француженкой. Она сказала, что работает в компьютерной компании, а я полюбопытствовал, не желает ли она заняться со мной сексом. Но она лишь пожала плечами, чисто по-французски, что я интерпретировал как «нет».
Назначено мне было на восемь вечера, а потому я вполне намеренно проторчал в кафе до десяти минут девятого – гонял по тарелке очередную порцию вареной свинины с кнедликами и курил без меры. Оплатив счет, я окунулся в вечернюю прохладу и наконец-то ощутил, как в предвкушении действия встряхнулся пульс.
Я знал, что у меня нет причин чувствовать себя хорошо. Я знал, что работа, которая мне предстоит, практически невыполнима, что передо мной долгий и каменистый путь, где заправочных станций – раз и обчелся, и что все мои шансы выйти сухим из воды растаяли без следа.
Но по какой-то – сам не знаю по какой – причине я чувствовал себя превосходно.
Соломон ждал в условленном месте с одним из очкариков. Хотя сейчас, разумеется, очков на нем не было, поскольку дело шло к ночи, так что пришлось оперативно придумывать ему новую кличку. Уже через несколько мгновений он превратился в Неочкарика. Все-таки есть, наверное, во мне что-то индейское.
Я извинился за опоздание. Соломон улыбнулся и ответил, что я как раз вовремя, – я даже скрипнул зубами от раздражения, – а затем все втроем мы влезли в грязный, серый дизельный «мерседес» – причем Неочкарик сел за руль – и покатили к восточному выезду из города.
Через полчаса мы покинули предместья Праги и дорога сузилась до двух полос, по которым мы и двигались неторопливым аллюром. Нет более надежного способа завалить секретную операцию в тылу врага, как попасться на превышении скорости. Похоже, Неочкарик усвоил этот урок довольно хорошо. Мы с Соломоном перекидывались редкими замечаниями по поводу окружающих пейзажей: сколько тут зелени, и как местами похоже на Уэльс – хотя я не уверен, что кто-то из нас там бывал. Но по большей части мы молчали. За окнами мелькала Европа, а мы развлекались, рисуя на запотевших стеклах: Соломон – цветочки, я – веселые рожицы.
Еще через час появились указатели на Брно. Вот ведь названьице! Что на глаз, что на слух. Но я почему-то был уверен, что так далеко мы не поедем. Мы свернули на север, к Костелеце, а затем, почти сразу же – снова на восток, по еще более узкой дороге, вообще без всяких указателей. Что, похоже, подводило итог нашему путешествию.
Попетляв несколько миль по темному сосновому бору, Неочкарик переключился на габариты, что окончательно сбило нам скорость. Еще через несколько миль он погасил свет совсем и велел мне затушить сигарету: она, мол, мешает его ночному видению.
И тут, совершенно неожиданно, мы прибыли.
Они держали его в подвале деревенского дома. Как долго – я не мог сказать. Зато я мог сказать, что осталось уже недолго. Он был примерно моего возраста, примерно моего роста и, вероятно, весил примерно с меня до того, как они перестали его кормить. Они сказали, что его зовут Рикки и что он из Миннесоты. Но они не сказали, что Рикки напуган до безумия и очень хочет обратно в Миннесоту, – это было ясно и без слов. Страх буквально плескался в его глазах, не заметить его мог только слепой.
Рикки бросил, когда ему стукнуло семнадцать. Бросил школу, бросил семью, бросил практически все, что только может бросить молодой пацан. Но очень скоро он обзавелся альтернативными вещами, которые помогли ему почувствовать себя гораздо увереннее. Во всяком случае, на какое-то время.
Однако сейчас в Рикки не осталось и следа уверенности. Скорее всего, потому, что его угораздило вляпаться в ситуацию, не слишком способствующую уверенности: когда ты совершенно голый сидишь в погребе чужого дома, в чужой стране, окруженный пялящимися на тебя чужаками, одни из которых увлеченно причиняют тебе боль, а другие дожидаются своей очереди. Я понимал, что в мозгу у Рикки сейчас мелькают кадры из сотен кинофильмов, где главный герой, связанный по рукам и ногам, расправляет плечи и, гордо откинув голову, с дерзкой ухмылкой посылает своих мучителей на три буквы. И Рикки, как и миллионы таких же подростков, сидит во тьме кинотеатра, взахлеб постигая урок: вот как должны вести себя настоящие мужчины, попавшие в беду. Сначала они сносят все мучения, а затем они мстят.
