– Значит, это он пудрит ей мозги?
Слегка вздернув брови, Соломон склонил голову набок, точно умная овчарка, подталкивающая меня к загону.
– Возможно. С благосклонным пленником проблем в любом случае меньше, чем с упертым. Наверняка наплел ей с три короба, сказал, что обо всем позаботится. Мол, он на короткой ноге с самим президентом или что-нибудь в этом роде.
В общем, и эта версия звучала ничуть не лучше.
Таким образом, оставалась лишь вероятность номер три.
Итак, что может заставить женщину вроде Сары Вульф встречаться с таким мужчиной, как Рассел П. Барнс? Почему она гуляет с ним, смеется его шуткам, образует вместе с ним зверя с четырьмя ягодицами? Если, конечно, дело зашло так далеко. В чем я лично уже почти не сомневался.
Ладно, допустим, он привлекательный. И в хорошей физической форме. И умен – пусть даже и как-то по-дурному умен. И обладает властью. И хорошо одевается. Да. Но… зачем ей-то все это? То есть я хочу сказать, он же старый. Старый настолько, что вполне годится на роль коррумпированного представителя ее правительства.
Я тащился назад в гостиницу, мысленно оценивая сексуальность Рассела П. Барнса. Рассвет мчался к своему высокогорному вокзалу на полных парах, и снег уже вовсю пульсировал электрической, свежевыпавшей белизной. Снег забирался под штаны, скрипуче налипал на подошвы, а девственно чистые сугробы словно умоляли занесенную над ними ногу: «Не наступай на меня, ну пожалуйста, не наступай… ох!»
Рассел, мать его, Барнс.
Добравшись до гостиницы, я направился прямо к себе в номер, стараясь не шуметь. Тихонько открыв дверь, проскользнул внутрь – и замер. Буквально застыл, не успев снять куртку. После прогулки по альпийскому снегу, накачанный горным воздухом, мой организм был настроен так, что легко улавливал малейшие нюансы комнатных запахов: несвежее пиво из бара, средство для чистки ковра, хлорку из бассейна снизу и практически отовсюду – пляжный запах защитного крема от солнца. И вот теперь этот новый запах. Запах того, чего здесь совсем не должно быть.
Ибо я платил за одноместный, а, как известно, швейцарские отели весьма щепетильны в подобных вопросах.
Прямо на моей кровати, обернувшись простыней и вытянувшись во весь рост, стилизацией под Рубенса возлежала обнаженная, спящая Латифа.
– Где ты был, черт возьми?
Она сидела, натянув простыню до самого подбородка. Я стягивал ботинки, присев на другой край кровати.
– Гулял.
– Куда это? – огрызнулась Латифа, все еще немного помятая со сна и злая оттого, что ее застали в таком виде. – Там снег. Куда, на хрен, можно гулять по такому снегу? Чем ты там занимался?
Я стащил последний ботинок и медленно повернулся к ней лицом.
– Послушай, Латифа. – Не забудьте, что для нее я был Рикки, и потому произносил ее имя как «Ладдифа». – Я убил человека сегодня. Нажал на спусковой крючок и застрелил.
Я отвернулся и вперился в пол – вылитый воин-пиит после битвы, которого тошнит от мерзости увиденного.
Я почувствовал, как натяжение простыни ослабло. Чуть-чуть. Какое-то время Латифа наблюдала за мной.
– И ты что – гулял всю ночь? Я тяжело вздохнул:
– Гулял. Сидел. Думал. Знаешь, Латифа, человеческая жизнь…
Рикки, как я рисовал его себе, был из тех, кто чувствует себя не совсем в своей тарелке, когда приходится что-то говорить. Так что пусть «человеческая жизнь» повисит в воздухе еще немного.
– Многие умирают, Рикки. Смерть – она повсюду. Убийство – повсюду.
Простыня ослабла еще немного, и я заметил, как ее рука осторожно сместилась к краю постели – поближе к моей руке.
Вот вы мне ответьте: ну почему всегда одно и то же? Почему всегда приходится выслушивать один и тот же аргумент? Мол, все так поступают, и надо быть законченным кретином, чтобы не помочь общему делу. Мне вдруг захотелось залепить ей пощечину и выложить все как на духу: кто я и что я на самом деле думаю, что убийство Дёрка или кого-то еще не изменит ровном счетом ничего – разве что гребаное эго нашего Франциско, которое и без того разрослось настолько, что уже запросто может вместить в себя всю мировую бедноту, причем дважды, и еще останется свободная комнатка для парочки миллионов буржуа.
Но к счастью, я законченный профессионал, а потому всего лишь кивнул, уронил голову и повздыхал еще с минутку. Наблюдая, как ее рука подкрадывается все ближе.
– Это хорошо, что у тебя тяжело на душе, – сказала Латифа, немного поразмыслив. Совсем немного, но тем не менее. – Если бы ты не чувствовал ничего, значит, нет в тебе ни любви, ни страсти. А без страсти мы – ничто.
«Собственно, как и с нею», – подумал я про себя и начал стягивать рубашку.
Именно фотографии довершили все дело. Заставили понять, что все это время я был лишь резиновым мячиком, скачущим между аргументами других людей. И скакал я так долго, что в конце концов доскакался до того, что мне стало на все плевать. На Умре с его вертолетами и на Сару Вульф с Барнсом. Мне стало плевать на О’Нила с Соломоном, плевать на Франциско с его треханым «Мечом правосудия». Плевать на то, кто выйдет победителем – и в споре, и во всей этой войне.
А больше всего мне стало плевать на самого себя.
Пальцы Латифы коснулись моей руки.
Когда дело доходит до секса, мужчины точно оказываются между твердой скалой и совсем иным местом – мягким, кротким, безвольным, извиняющимся.
Сексуальные механизмы двух полов не поддаются сравнению – в этом-то и заключается жуткая правда. Один – это маленький автомобильчик, удобный для поездок по магазинам, быстрых перемещений по городу и парковок; другой – настоящий «универсал», созданный специально для дальних рейсов с тяжелыми грузами, крупнее, сложнее и новоровистей. Не станете же вы покупать «фиат-панду», чтобы возить мебель из Бристоля в Норвич, а мощную «вольво» – для поездки к косметичке. И не потому, что одна машина лучше, а другая хуже. Они просто разные – вот и все.
Это истина, которую мы никак не хотим признать. Единообразие стало нашей религией, и отношение к еретикам сегодня еще хуже, чем раньше. Но я все равно собираюсь признать эту истину, поскольку всегда чувствовал, что смирение перед лицом фактов было и остается единственным, что позволяет разумному человеку существовать в этом мире. «Смиренно склони голову перед фактами, но гордо подними ее пред лицом чужих мнений», – как сказал однажды Джордж Бернард Шоу.
На самом-то деле он этого не говорил. Мне просто захотелось придать авторитетности собственному наблюдению, так как я знаю, что вам оно не понравится.
Если мужчина хоть на мгновение поддастся демону секса, то… н у, то на то и выйдет. Просто мгновение. Спазм. Событие без продолжения. С другой стороны, сдержись он, припомни он как можно больше названий из каталога цветов «Дюлюкс» – или воспользуйся любым иным способом сдержаться, – и его тут же обвинят в холодной техничности. И в том и в другом случае, если вы обычный гетеросексуал, вам будет чертовски трудно выйти из современной сексуальной дуэли хоть с каким-нибудь достоинством.
