Первым в глаза бросился листок, исписанный
резким, крупным почерком. Да это же письмо Романа! Прочитать, что ли? Нет,
Анфиса не из тех, кто с наслаждением обдирает засохшую коросту с поджившей
болячки. В огонь письмо. В огонь Надькину записную книжку, застиранный носовой
платок, две бумажные салфетки и пачечку с надписью «Кондом». Это называется –
постоянная боевая готовность! Блядешка была эта Надька, царство ей небесное,
первостатейная блядешка. Затем в ведро отправились кошелек и косметичка из
кожзама. Эта последняя – вместе со всем своим содержимым: почти пустым
патрончиком помады и пудреницей с треснутым зеркальцем. Не зря говорят: плохая
примета – носить с собой разбитое зеркало. Надо сразу выбрасывать, не то
накличешь беду. Надька не выбросила – вот и… Из кошелька Анфиса, поколебавшись
примерно две-три секунды, вынула две полусотенные бумажки, девять сотняг и
несколько десяток – шесть, если быть точной. Ого! Больше тысячи рублей! Не
иначе подружка обобрала бабку, которой только вчера принесли пенсию, да небось
еще и Ромка ей чего-нибудь оставлял. Надьке эти деньги теперь ни к чему, а у
Анфисы должно же хоть что-нибудь остаться на память о подруге!
Она слабо хихикнула и достала наконец со дна
сумки еще один носовой платок, в который были завернуты документы. Так… Надькин
паспорт, свидетельство о рождении. Аттестат об окончании средней школы и
ведомость с оценками. Конечно, все трояки, трояки, одна четверка, да и та по
физре. Ха-ха, даже брачное свидетельство ее покойных родителей! Основательно
собралась Надюшка в новую жизнь. Запаслась всем, чтобы уж ни за чем, ни за
какой малостью не возвращаться в Кармазинку. Анфиса задумчиво опустила в
пляшущее пламя носовой платок, потом сняла обложку с паспорта, бросила в ведро
– и вдруг рука ее замерла.
Какая-то мысль мелькнула в голове – такая
странная мысль, более похожая на неразличимую, бесформенную тень. Словно бы
незнакомый человек вышел из-за ее левого плеча, скользнул мимо Анфисы, уже как
бы совсем миновал ее, а потом вдруг обернулся, посмотрел укоряющими темными
(она почему-то отчетливо знала, что темными!) глазами и слегка покачал головой:
что ж, мол, ты делаешь, дура набитая?
– А что? – растерянно спросила Анфиса и
даже вздрогнула от звука собственного голоса. Еще не хватает свихнуться и
начать сама с собой разговаривать.
Значит, как обстоят дела? Ни Надюшки, ни Ромки
у нее теперь не осталось. Не осталось даже безнадежной любви и жгучей ревности.
А ведь они изрядно-таки наполняли и будоражили ее существование. Теперь, по
сути дела, жизнь ее сведется к полному и беспросветному одиночеству, к общению
с вечно пьяным отцом и с Надькиной бабкой, которая сначала будет донимать
Анфису проклятиями в адрес беспутной внучки, а потом помягчеет, отойдет, начнет
вспоминать о Надьке только хорошее и достанет-таки бывшую внучкину подружку
охами и ахами о том, как славно, должно быть, живется Надюшеньке теперь в
городе. А Анфиса будет слушать и слушать, исходя ненавистью к глупой старухе и
грызя себя изнутри невозможностью выкрикнуть ей в лицо: «Да заткнитесь вы!
Противно слушать эти бредни! Вашу Надьку давным-давно рыбы съели!»
Да, только это останется ей. А еще – вечный
страх: вдруг кто-то видел, как она столкнула с моста Надюшку? Метаться в
четырех стенах, слушать причитания старухи, пьяное бормотание папашки,
вздрагивать при всяком шорохе: а вдруг это за ней идут? Не случится ли так, что
однажды она снова позавидует Надюшке, которая тихо-тихо спит на дне бучила, а
может, сделалась русалкой, вышла замуж за водяного, если за Романа не удалось…
Вот если бы можно было исчезнуть из Кармазинки, причем исчезнуть безвозвратно,
бесследно, так, чтобы даже тени воспоминания об Анфисе Ососковой ни у кого не
возникло. Была – и нету. Где теперь – неведомо, хоть с собаками ищите!
Кстати, а что за собака была тогда на берегу?
Была – или померещилась Анфисе?
Вот леший, ну какая чушь в голову лезет! Не о
собаке надо сейчас думать, не о собаке, а…
Она открыла паспорт и долго смотрела на
худенькое глазастое личико шестнадцатилетней Надежды Сергеевны Гуляевой. Фото
сделано семь лет назад. До чего изменилась Надюшка с тех пор, раздалась, щеки
округлились. Вдобавок она тогда долго болела, очень похудела, а это ей шло.
Здесь у нее глаза побольше, ну прямо как у Анфисы, носик даже не смотрится
такой уж картофелинкой, вполне аккуратненький, неряшливые, толстые губы благонравно
поджаты. Волосы Надюшка в то время носила длинные, это через год-другой она
стала жутко стричься, а тогда, помнится, они с Анфисой щеголяли друг перед
дружкой своими роскошными гривами, рыже-каштановой и темно-русой, а потом
сравнивали фотографии в паспорте, на которых эти гривы получились одинаковыми –
черными. Ну понятно, фото ведь черно-белое, какими еще волосы могли получиться?
Да, Надюшка очень изменилась. Тогда она выглядела почти хорошенькой, даже
чем-то напоминала Анфису.
Стоп!
Снова это странное, неописуемое ощущение, как
будто кто-то проходит мимо, вернее, скользит тенью, потом оборачивается и
смотрит, с укоризной щуря темные глаза: «Дурочка, ну что ж ты делаешь, дурочка,
почему упускаешь ту самую возможность, о которой сто и двести раз просила
судьбу?»
А о чем она просила судьбу? Много о чем. О
деньгах, о Ромкиной любви, о смерти Надюшки, о том, чтобы уехать из Кармазинки,
начать другую жизнь, чтобы каким-то чудом изменились ее имя и фамилия, из-за
которых, по убеждению Анфисы, у нее и сложилась такая вот нескладная участь…
Деньги у нее теперь есть, чуть больше тысячи
рублей – не бог весть что, конечно, но все-таки они есть. Надька умерла,
Ромкина любовь для Анфисы вдруг утратила свою привлекательность и даже будто не
нужна. То есть кое-что сбылось. Осталось уехать из Кармазинки и получить другое
имя.
Например, имя Надежды Гуляевой.
Анфиса прижала к груди Надькин паспорт. Нет,
бред… Нет, не бред! Тот, с темными глазами, одобрительно кивнул: правильно,
мол, мыслишь, девочка! Возьми этот паспорт, спрячь его. Быстро, прямо сейчас,
собери свое скудное, еще даже более скудное, чем у Надьки, барахлишко,
документы и паспорт, фотография в котором так похожа на Надькину… Забеги к ее
бабке и попрощайся с ней: дескать, вы знаете, что ваша внучка к любовнику
уехала, так она и меня с собой позвала, она меня уже ждет на станции, вы же
знаете, что мы как были задушевными подружками, так и остались не разлей вода!
Не разлей вода… Вот уж правда-истина! Анфиса
подавила истерический смешок, прижала руки ко лбу, чтобы не потерять мысли.
Сделать все это. А потом – потом на станцию.
На последнюю электричку. Только не во Владимир, а в другом направлении – в
Северо-Луцк. Это дальше. Это безопаснее. Можно, конечно, и в Москву податься,
однако Анфиса всю жизнь испытывала какой-то первобытный страх перед столицей и
неискоренимую провинциальную ненависть к ней.
