Ольга Еремеева
Январь 2001 года, Нижний Новгород
Ольга стиснула руки на коленях. Никогда в
жизни ей не хотелось до такой степени изувечить кого-нибудь, как сейчас – этого
гнусного опера. Для начала выцарапать его ненавистные желтые лживые глаза.
Теперь она постигла, как можно довести человека до убийства. Ишь ты, удивился,
когда увидал ее в аудитории! Ври больше. Да он небось с прошлого года лелеял
эту месть. Сошлись два сапога пара – он и Зырянова! Эта девчонка просто не
способна учиться, воинствующе не хочет ничего знать, такое впечатление, что у
нее на уме не учеба, а только мужики. Везде и всегда, на лекциях и семинарах,
на практических занятиях в ветлечебнице, где теперь работала Ольга и где ей
приходилось вести занятия для студентов, она видела на лице Зыряновой
попеременно два выражения: отвращение к каждому слову преподавателя – и жадную,
алчную тягу к существам противоположного пола. А если быть точной, к одному
конкретному существу. Именно – к Денису.
И, как ни была сейчас Ольга ожесточена и
измучена, она невольно соскользнула на ту привычную тропку, на которую ее
всегда уводили его темные глаза, смотревшие со странным, тревожным выражением
ожидания…
Чего ждал от нее Денис? Ольга не знала. А
вернее, просто не хотела знать. Смешно: ему восемнадцать, ей двадцать девять.
Он мальчишка, донельзя избалованный девчоночьим вниманием, она – уже, можно
сказать, немолодая женщина, со своим довольно бурным прошлым, с разбитым браком
и с воспоминаниями, которые неохота вызывать в памяти. О будущем думать она
боялась, жила сегодняшним днем, черпая утешение в том, что вот еще один прошел,
не принеся с собой никакого горя. А это уже много, и безумец тот, кто мечтает о
большем.
Мечты! Привычка мечтать и ждать, непрестанно
ждать чего-то от жизни и привела Ольгу в свое время к разочарованию в муже,
который, по известному выражению, может, и хороший был мужик, но не орел, нет,
не орел! И ему не нужна была жар-птица – нужна была хорошенькая домовитая
наседка. Ольга понимала это – и не находила себе места. И она не та, и он не
тот – зачем длить взаимное мучение? Надо было просто стерпеться, слюбиться, а
она все дергалась, дергалась, переживала, тосковала. Дошло уже до того, что и
постель их не могла соединить – лежали в ней как чужие, не зная, что делать
друг с другом, и тихо недоумевая, что́ это такое пылало когда-то меж ними,
что́ заставляло накидываться друг на друга. Отпылало, отгорело – одни
угольки остались. В состоянии этого отчужденного недоумения они и расстались.
Сначала Ольга радовалась, что не успела родить
ребенка, а значит, никто ей не напоминает о неудавшейся полосе жизни, была
убеждена, что очень скоро сможет зачеркнуть ее и переписать судьбу набело,
однако в один прекрасный день поняла, что привела себя всего лишь к одиночеству
– к тому одиночеству, в котором она пребывала теперь. Потому она и побаивалась
откровенных взглядов Дениса, что они пробуждали в ее душе угасшие мечты. Нет,
не в том смысле, что между ними что-то может быть. Она – и этот юнец, пусть
даже и сексуальный, как… как все самые смелые ночные фантазии одинокой,
тоскующей по любви женщины?! Даже если и отважиться как-то раз потерять голову,
забыться, наплевать на приличия и элементарный здравый смысл, что из этого
выйдет? Для него – новая победа, которой можно небрежно похвастать в кругу
таких же самоуверенных мальчишек (и еще не факт, что победа над занудной, не
больно-то интересной училкой возвысит Дениса в глазах друзей!). Для нее –
полная потеря самоуважения, да это ладно, не привыкать, куда страшнее –
разбитое вдребезги сердце, очередное крушение судьбы, но уже без надежды на
воскресение. Снова придется привыкать к одиночеству, с которым Ольга уже почти
свыклась, худо-бедно сжилась с ним, даже начала находить в нем что-то
привлекательное. Надо ей все начинать снова-здорово? Само собой, нет! Ей нужна
полноценная жизнь, полноценная любовь, а не суррогат в виде капризного ребенка.
Она же не дура!
Она была не дура… И все же стоило снова
заглянуть в эти странные глаза, как Ольга начинала метаться: а вдруг?! Иногда
казалось: все может случиться – если только он сделает первый шаг. Ее влекла к
Денису не любовь – влекла тоска по любви. Настолько осточертела пресная, однообразная,
размеренная, перегруженная работой жизнь; не хотелось быть умной,
рассудительной, мудрой… Стареть не хотелось отчаянно, а ведь мудрость – это
следствие, куда ни кинь, возрастной безысходности: поделать-то со своей жизнью,
со своей судьбой уже ничего нельзя, назад не воротишься, ну и приходится
убеждать себя, как тебе хорошо и уютно в наступающей зрелости и в безысходном
одиночестве. Нет, и это все не объяснение ее состоянию! Любовь – самозабвение,
благородное безумие. Вот чего не хватало Ольге – даже не удовольствий в
постели, а безрассудства, безумия, фейерверка вместо ровного свечения – того,
что называется избитым словом «романтика». Не хватало возможности забыться в
поцелуе, утонуть в любимых, ошалелых, пьяных от счастья глазах. Все это было,
было у нее когда-то. Почему ушло? Куда ушло? Сама виновата? Может быть. Так
отчего не плюнуть на осторожность, не испить снова хотя бы глоточек счастья,
тем более если он хочет того же?
А он хотел… то есть иногда Ольге казалось, что
хотел! Когда встречала его взгляд. Когда он тихо, затаенно молчал, стоя
напротив нее на практических занятиях, и смотрел не на ее руки, а в ее глаза,
пытаясь разглядеть в них, быть может, то, чего там не было, чего и быть не
могло. Когда он не слушал разъяснений насчет того, чем отличается (практически
ничем, только рассасывается чуть дольше) кетгут (дорогой) от капроновых ниток
(более дешевых и доступных), не ужасался запрещению мазать кошкам нарывы мазью
Вишневского, потому что те от нее начинают задыхаться и даже умирают, а словно
бы пытался расслышать в ее словах нечто большее, нечто совершенно иное, чем
звучало в них, расслышать никому более не слышимое – только ему одному
предназначенное.
Иногда Ольге чудилось, будто их взгляды и
слова так и кружат в воздухе, словно танцуют некий странный танец, сходятся,
норовя прильнуть друг к другу, – и тотчас отшатываются друг от друга,
боясь одного, последнего шага, за которым последует нечто бесповоротное.
Один раз это почти случилось. Ольга принимала
зачет у первокурсников в учебной аудитории общежития. Засиделась допоздна, а
когда отпустила ребятишек, собрала все бумаги и спустилась на первый этаж,
увидела, что в вестибюле танцуют. Дискотека или просто вечеринка, какие бывали
тут часто, – она не знала. Смущенно пробиралась она то в полутьме, то в
цветных сполохах, не узнавая сине-зеленых, загадочных лиц. И вдруг кто-то
схватил ее за руку:
– Потанцуем, Ольга Михайловна?
