– Да-да! – радостно заорала Надежда,
хватая его за руку. – У вас есть нитроглицерин? Вы доктор?
– Какой я доктор, я ворон, а не доктор, –
непонятно и даже дико, на взгляд Надежды, ответил мужчина, однако вынул из
кармана ковбойки стеклянную трубочку с таблетками и отсыпал Надежде на ладонь
три штучки. – Дай под язык одну, ну а если не поможет…
Надежда заломила руки и бухнулась на колени в
проходе между сиденьями, глядя на мужика огромными, незрячими от слез, зелеными
глазищами:
– Пойдемте со мной, бога ради! Я не знаю, что
делать, я боюсь!
…И она впервые узнала, впервые увидела, какое
разрушительное действие на мужские, даже самые ожесточенные и закоренелые в
одиночестве сердца могут производить ее полные слез глаза…
Нет, конечно, тогда она ни о чем таком не
думала, честно – не думала, только немножко удивилась, отчего это
«доктор-ворон» вдруг покраснел, словно невинная девица, отчего угрюмое лицо его
вдруг приняло несчастное, растерянное выражение, отчего он безропотно ринулся
вслед за ней в соседний вагон и там, массируя чуть живой старухе то виски, то
руки (мероприятия совершенно в пользу бедных, однако они все же принесли
пользу!), то и дело взглядывал исподлобья на Надежду с выражением какой-то
отчаянной, почти собачьей преданности и печали.
Причина печали вскоре появилась в дверях
вагона и грозно набычилась, глядя на «доктора-ворона», который как раз помогал
больной прилечь, пристраивал у нее под головой Надеждину куртку, сложенную
подушкой, и тоскливо косился на напрягшиеся от волнения и холода Надеждины
соски.
– Ты что, тут прописался? – грозным, не
предвещающим ничего доброго голосом спросила причина печали, заклинив проход
своими самое малое шестью пудами, и «доктор-ворон», бросив на Надежду
последний, уже совершенно безнадежный взгляд, удалился вслед за этой неохватной
особой, на прощание пробормотав старухе, которая в это мгновение как раз
очнулась, открыла глаза и стала непонимающе озираться вокруг:
– Хорошая у вас внучка…
На глазах у старухи появились слезы. Она
слабыми пальцами поймала руку Надежды, притянула к губам и вдруг поцеловала.
И все, это было последней каплей,
переполнившей чашу переживаний нынешнего дня – может быть, самого тяжелого дня
в жизни Анфисы Ососко… тьфу, Надьки, Надюшки, Надежды Гуляевой. Она рухнула на
колени, уткнулась в подол старухина платья, кое-где перепачканного землей и
травой (потом узнала, что Глебовна ездила в деревню помогать сестре окучивать
картошку и собирать на ней колорадского жука, а переодеться у сестры было не во
что, потому что, в противоположность высокой массивной Вере Глебовне, ее
старшая сестрица Анна Глебовна уродилась крошечной и сухонькой, словно мышка, а
с годами высохла еще пуще), и принялась рыдать так, что Глебовна отчаянно
перепугалась и теперь уже она совала Надежде тринитро… то есть этот, как его,
нитроглицерин, и предлагала ей прилечь, и подкладывала под голову сложенную
подушечкой куртку, прикрывала ей плечи своим стареньким плащиком… Надежда еще
долго рыдала, между всхлипываниями выталкивая какие-то обрывки рассказов о
своей жизни, потому что Глебовна спрашивала, кто она и откуда, вот она и
бормотала об умершей матери, о чокнутом отце, о подружке-разлучнице, которая
увела у нее парня и даже уехала к нему во Владимир, так что ей, Надежде
Гуляевой, белый свет стал немил и она подалась куда глаза глядят, искать
счастья…
Эта история, насквозь шитая белыми нитками,
произвела на Глебовну столь же сокрушительное впечатление, как заплаканные
зеленые глаза – на того «доктора-ворона». После Надежда узнала, что Вера
когда-то точно так же, с помутившейся от ревности головой, сбежала из родной
деревни в тот самый день, когда ее жених играл свадьбу с ее самой лучшей, самой
близкой, самой задушевной подружкой. Потом она прижилась в городе, вышла замуж,
ждала ребенка, но потеряла его, когда в неурочный час воротилась домой и
застала в супружеской постели мужа – со своей самой лучшей, самой близкой,
самой задушевной подругой… После выкидыша она больше уже не могла иметь детей,
да и от кого? Только выгнав неверного мужа, Вера Глебовна поняла, что была закоренелой
однолюбкой. Но гордость не позволила вернуть его, а главное, он и сам не
больно-то мечтал о возвращении. Так и вековала одна-одинешенька, без детей и
внуков, без задушевных подружек, которых с тех пор она просто-напросто не
заводила. Поддерживала ровные, добрые отношения с соседками, с товарками по
работе (всю жизнь Глебовна прослужила бухгалтером в домоуправлении, там и
квартиру получила, оттуда и на пенсию пошла) – но не более того. Жила если и не
счастливо, то внешне вполне довольная судьбой. Что произошло, какая молния
вдруг ударила ее по темечку, внушив, что нельзя дольше жить в полном,
беспросветном, неизбывном одиночестве, – неведомо. То же самое чувство и в
ту же минуту испытала Надежда.
Ну, с ней-то как раз все понятно: как-никак
денек у нее выдался… дай бог никогда такого больше не переживать! Да и
настолько она не избалована была лаской и вниманием, настолько исстрадалась по
этим чувствам, настолько боялась обрушившегося на нее одиночества, своей
затерянности в огромном незнакомом мире, что кинулась к Глебовне, словно
заблудившееся дитя к няньке. Потом, когда Надежда начала тщательно
выкорчевывать из себя самые последние остатки Анфиски и взялась за чтение
классики (в той, «прошлой» жизни, в отличие от подлинной Надьки Гуляевой, ее за
книжку никакими плетками было не загнать!) и прочла «Отверженных», она
обнаружила, что Жан Вальжан и Козетта обрели друг друга точно так же, как они с
Глебовной. Встретились одинокие души, причем души родственные, – и дали
друг другу, сколько могли, тепла, участия – и счастья. Потому что подлинно
счастлива, по-настоящему счастлива Надежда была только в этот год жизни у
Глебовны, которая и пожить-то у себя пригласила, а потом прописала на своей
жилплощади, и одела-обула, и кормила до тех пор, пока Надя не нашла работу и не
поступила на вечерние курсы экономистов… А еще Глебовна помогла ей получить
новый паспорт, уже с собственной фотографией, взамен «утерянного». Надежда
все-таки не рискнула до такой степени испытывать судьбу, чтобы козырять чужим
документом. Собственно, Глебовна сама натолкнула ее на мысль получить новый
паспорт, рассказав о своих наилучших отношениях с паспортисткой в
домоуправлении и со всеми бабами в паспортном столе районного отделения
милиции… Между прочим, там же работала Алла Симагина, жена участкового
милиционера, который был прикормлен Алимом, потом по наследству перешел к
Надежде – и однажды январским вечером позвонил ей, чтобы сообщить: надвигаются
неприятности с той стороны, откуда их и следовало ждать. И теперь звонит, чтобы
предупредить о том же самом…
