Егора даже мороз по коже пробрал. Никогда ему
не приходили в голову такие мысли. Не по себе сделалось от странного, непривычного
одиночества, и, словно пытаясь уцепиться за некую пуповину, соединяющую его с
привычным, с прежним, сугубо земным, он проследил взглядом путь
длинного-предлинного, метров триста, не меньше, троса, связывающего его с
лодкой. Прикинул длину прогиба и решил, что парит на высоте никак не меньше
шестидесяти метров над морем. Не слабо! Редкая птица…
А где птицы, кстати? Нетути. Чайки небось так
высоко не залетают!
– Ого! – вдруг завопил Егор в
самозабвенном припадке восторга. – Ого-го!
Парень в лодке, словно услышав его, вдруг
вскинул голову и отчаянно закрутил руками в разные стороны.
Как, уже? Вроде бы «Надюшка» говорила, что
сигнал поступит, когда лодка отвернет от горы со знаменитой надписью, а она
пока еще не поворачивает… Но ошибки быть не может – лодочник машет руками так,
словно хочет непременно вывернуть их из плеч. Егор покосился влево, нашел
взглядом зеленый лоскут, надежно привязанный к стропам, и с силой потянул их
вниз.
Параплан качнулся. Сине-алый купол резко
накренился в левую сторону, и Егор ахнуть не успел, как его тоже повлекло влево
вместе с ременным седлом, в котором он сидел. Пытаясь сохранить равновесие, он
начал хвататься руками за стропы, которые только что вибрировали от натяжения,
а сейчас никли, провисали, словно перегруженные бельевые веревки, и купол вело
все резче и резче влево, пока ненадежное ременное седалище, в которому был
пристегнут Егор, не оказалось накрыто съежившимся краем параплана и не повлекло
человека вместе с собой вниз, вниз, неудержимо вниз – к зеленой непроглядной
глубине.
Вряд ли Егор успел осознать, что падает. Он
просто-напросто боролся, боролся с чем-то неподвластным, странным,
непостижимым, боролся, не отдавая себе отчета в том, что делает. Падение не
показалось ему стремительным или очень пугающим, потому что он ничего не видел
вокруг, кроме сомкнувшегося купола. В этом подобии кокона он и рухнул в воду.
Его счастье, что правые стропы сильно задрались вверх и не спутались с тросом,
как левые, иначе в этом своем сине-алом мешке мог бы и разбиться при ударе о
воду, но тело его вошло в волну, пронзило ее, повлеклось в глубину, потом
рванулось вверх, когда параплан лег набок, и Егора вышибло из воды, как пробку
из бутылки, ну а потом тяжелый шелк лег ему на голову и снова начал вдавливать
в воду.
«Надюшка! Что ж ты со мной сделала, зараза?!
Зачем, за что?!»
В эти минуты, когда смерть была близка, как
никогда раньше, – настоящая, нечаянная, неожиданная! – когда
кондратий обнимал особенно жарко, просто-таки душил в своих объятиях, он не мог
думать ни о чем другом. Только вот это – за что, за что, за что?! – билось
в голове, тяжело отдаваясь во всем теле.
Во всем виновата «Надюшка». Ох, какая
соображучая стерва! Увидела, что Егор потопал к параплану, и мгновенно поняла,
как его можно прикончить. Она нарочно подлезла к арабу, нарочно взялась
переводить его указания, прекрасно зная, что ничем не рискует, перевирая их,
потому что еще на ипподроме заметила: Егор не знает языков. Она велела ему
потянуть за стропы именно тогда, когда это ни в коем случае нельзя было делать.
Сигналы лодочника означали нечто совершенно иное, чем сказала ему эта змеища!
Господи, вот уж правда что змеища! А этот Родион? Психо-олог! Не иначе как
нарочно начал гарцевать на водном мотоцикле, успев постигнуть заводную натуру
Егора и понять, что тому западло смириться с беспомощностью, отступить,
признать свое поражение, что, видя, как ненавистный соперник кичится доблестью,
он непременно постарается взять реванш.
Родион нарочно заводил его, нарочно – и
завел-таки, и добился своего!
«Во что я влез, во что?!» – плавясь от
внутреннего жара, хотя со всех сторон его окружала холодная вода, бессильно
подумал Егор. Да что ж они такое сделали, что они замыслили, если решили
разделаться с человеком, случайно приоткрывшим их замыслы?! Убийцы, проклятые
убийцы! Сначала прикончили настоящую Надежду Гуляеву, теперь избавляются от
единственного свидетеля, который может их изобличить.
Все, конец ему, конец. Параплан намокал все
сильнее, купол, накрывший Егора, съеживался, заполненное воздухом пространство
становилось все меньше.
«Лодочник! Где он? Почему не мчится на
помощь? – вдруг пронзила его мысль. – Ведь он мог домчаться до меня в
одну минуту! А если… если они все в сговоре? С Родионом, с «Надюшкой»? Тогда
все. Тогда мне конец. Аллес капут…»
Он хотел закричать, позвать на помощь – и не
смог выдавить ни звука. В горле пересохло. Ну не смех ли?! Сам плещется по
горлышко в воде, а в горле пересохло. Правда, вода соленая, ее просто так в рот
не возьмешь. Вдруг, подобно бредовому видению, промелькнуло, как в фильме «Волга-Волга»
Любовь Орлова бултыхается в реке, стеная при этом: «Воды!»
Господи, а еще говорят, перед человеком вся
его жизнь проходит в последние мгновения. А тут такая чушь в голову лезет…
Его потянуло вниз как-то слишком резко,
накрыло сверху волной. Затрещало в ушах что-то… затрещало… мотор? Это мотор?
Это лодочник спохватился?! Решил спасти его?!
– Вы живы? Царев, вы живы?!
Температура воды – 20 градусов – это сообщал
плакат на пляже. Температура тела Егора в одно мгновение была практически равна
абсолютному нулю.
Родион! Родион на своем водном мотоцикле
подлетел проверить, жив ли еще погубленный им и его сообщницей человек, а то,
может, до сих пор трепыхается? Крикнуть? Нет, лучше молчать. Может быть… может
быть, кто-нибудь еще подоспеет. Надежда умирает последней.
Надежда… какая злая ирония!
– Вы живы, Царев? – Голос Родиона
срывался на крик. – Вы живы? Да отвечайте же!
«Ни-ког-да», – мрачно выпустил три пузыря
Егор, погружаясь все глубже и глубже.
И вдруг…
Опять треск мотора, разноголосые выкрики,
что-то вроде всем понятного: «Из хи о’кей?! Из хи о’кей?!» А потом по-русски:
– Егор! Гоша! Еще немного! Еще чуть-чуть!
Люди! Какие-то другие люди! Теперь можно
говорить!
Егор вырвался из глубины с невероятной,
просто-таки дельфиньей силой и завис на какой-то миг над поверхностью воды,
даже умудрившись несколько приподнять намокший купол, и заорал:
– Помогите! Тону! Спасите меня!
