Серега приготовился сдвигать его с неимоверным
усилием, однако засов легко скользнул в сторону – масла на его смазку не
жалели. Толкнул дверь – и очутился в еще одном коридорчике, из которого вниз
вели земляные ступени. Спустился, придерживаясь за стенку – здесь лампочка
светила не больно-то ярко, – и ахнул от нескрываемого восторга, попав
вдруг в натуральный блиндаж, годный под расположение очень даже немаленького
командного пункта на случай серьезной бомбардировки или артобстрела… ну, и для
хранения такого количества продуктов, с которым вполне можно было пережить
блокаду средней продолжительности.
Да, мешков, ящиков, железных и стеклянных
банок тут было множество, а вот человека – ни одного. Ни живого, ни мертвого.
Ни пленного, ни свободного. Ни связанного по рукам и ногам, избитого,
беспамятного, ни бодренького и здоровенького. Серега уже хотел было
разочарованно пожать плечами и ринуться обследовать дом дальше, однако что-то
удержало его – какое-то чувство… Солдат, спецназовец, проснувшийся сегодня в
задавленной санитарской душе, насторожился и шепнул: «Погоди! Смотри зорче!»
Серега медленно пошел по периметру подвала.
Между деревянными стеллажами в стенах были прорыты углубления, служившие
полками. Кое-где напиханы пустые или заполненные стеклянные банки, кое-где
навалена пересыпанная песком морковь, еще какие-то продукты… У него вдруг гулко
стукнуло сердце при виде бессильно свесившейся наружу мужской руки.
Серый пиджачный рукав, расстегнутый манжет
рубашки… Серега помнил этот манжет белоснежным, а не запачканным в грязи,
помнил его застегнутым золотой запонкой (он еще поразился: кто в наше время
носит запонки!), и опоясывающий запястье тяжелый браслет швейцарских тикалок
«Raymond Well» он тоже помнил. Теперь часов не было.
Ну, хорош субчик этот Равиль! Обчистил своего
пленного, пока тот валяется без памяти. Или… или он уже?.. Чертова сила…
Неужели?..
Серегу словно кипятком обдало от страшной
догадки! Он нагнулся, сунулся всем телом в земляное углубление – и взвыл не
своим голосом от страшного удара в нос.
Искры посыпались из глаз, Серега опрокинулся
навзничь, свет померк. То есть он так ничего толком и не рассмотрел, мог только
догадываться, кто нанес ему и этот бесчеловечный удар, и следующий, который
поверг его в глубокое беспамятство.
…Она выждала, пока перестала шуршать щебенка
под осторожными Серегиными шагами, потом несколько раз стукнула в ворота. Рука
сразу заболела, но что-то не слышно было, чтобы приблизился лай. Ее не слышно!
Ольга занесла было ногу, но тотчас поняла, что скорее сломает ее при ударах,
чем произведет сколько-нибудь значительный шум. Беспомощно оглянулась. При
дороге лежал камень. Она подняла его, ударила раз, другой, сперва нерешительно,
потом сильнее и сильнее.
Ого, как загудели ворота, с какой скоростью
стала приближаться волна лютого лая! И вот уже слышно надсадное дыхание,
хрипение задыхающихся от злости псов, слышно, как они прыгают на ворота, в
слепой, бессмысленной ярости ударяются телами о толстенные, обитые железом
доски, не чувствуя боли, готовые на все, лишь бы добраться до той, которая
колотит в ворота камнем и кричит, кричит истошно, срывая голос, даже не понимая
толком, что кричит-то:
– Помогите! Откройте! Надо позвонить! Мужу
плохо! Помогите! Гнойный аппендицит! Перитонит! Откройте! Спасите! Врача!
Равиль, открой!
Казалось, это длится вечность – этот стук, эти
крики. Она подавилась, закашлялась, начала хрипеть – как те собаки, сорвала
голос:
– Откройте! Равиль, помоги! Мужу плохо!
Позвонить надо!
– Кто там?! Кто кричит?! – Исполненный
злобы тонкий юношеский голос врезался Ольге в ухо как электродрель. –
Замолчи! А вы все тихо! Тихо! Лежать!
Услышав эту команду, Ольга согнулась в
припадке неконтролируемого, истерического хохота. Зажала рот руками, от всей
души надеясь, что рвущиеся оттуда звуки Равиль примет за рыдания.
– Кто это? – На уровне ее лица
приоткрылось маленькое, величиной с ладонь, отверстие в воротах, в котором
темно, сердито заблестели глаза Равиля. – Не вижу, кто?
На мгновение у нее отнялся язык, но тотчас
Ольге удалось с собой справиться.
– Мы с вами незнакомы, – выдавила она,
водя ладонями перед лицом, будто вытирая несуществующие слезы (когда не надо,
они лились рекой, а когда смертельно понадобились для правдоподобности образа,
высохли, предатели!). – Мы приехали в гости к Шпаликовым (эту фамилию
называл в разговоре Василий), мужу стало плохо, а телефон сломался.
– К Шпаликовым? Которые около школы живут?
Ничего себе, это ж от меня километр! Ближе никого не нашли позвонить?
– Везде темно, все спят, а у вас свет
горит, – пробормотала Ольга, заходясь ознобной дрожью при мысли, что
Равиль сейчас спросит, как она умудрилась увидеть свет через непроглядный
забор, скрывающий дом почти до самой крыши.
Не прицепился. Помолчал, разглядывая ее еще
пристальнее. Опять время замедлилось, сделалось тягучим, как патока. Потом
Равиль неохотно выдавил:
– А куда звонить хотите, в районку или в
городскую «Скорую»?
– Куда получится, – пробормотала Ольга,
зажимая ладонью заколотившееся от радостной надежды сердце.
– Ну да, понятно, – буркнул
Равиль. – Ладно, подождите, я собак привяжу, а то порвут вас на части. Это
такие зверюги… Только договоримся – один звонок, один, а то знаю я вас, женщин,
начнете подружек обзванивать, то да се, маму с папой…
– Только в «Скорую», – молитвенно прижала
руки к груди Ольга. – Только в «Скорую», ей-богу!
Глазок закрылся. Ольга бессильно припала к
воротам – ноги подкашивались, – вслушиваясь, как Равиль матом успокаивает
собак, которые разошлись-разгулялись и нипочем не желали садиться на цепь. Было
странно и даже страшновато слышать эти грубые, грязные выражения, произносимые
удивительно молодым, чистым голосом. Ольга даже не удивилась, а как-то
растерялась. Так, сама не своя, не отдавая себе отчета в том, что делает, она
на подгибающихся ногах ступила на асфальтовую дорожку, которая вела к высокому
крыльцу дачи.
Вдоль дорожки темнели еще не вскопанные клумбы
– все-таки в апреле рановато заниматься цветоводством, – но легко было
представить, как красиво тут летом. Ольге всегда нравились обильно засаженные,
чтоб яблоку негде было упасть, клумбы, и совсем не ко времени она на миг
представила себе, как насадила бы тут в живописном беспорядке гортензию и
водосбор, золотой шар и циннии, астры и флоксы, георгины и гладиолусы, все
подряд, а больше всего было бы космеи, белой и розовой космеи, пышные высокие
кусты которой нравились Ольге до какого-то сладкого звона в сердце, трогали ее,
как трогают самые лучшие, самые светлые детские воспоминания.
