На неосвещенном виадуке через городскую железную дорогу Клеммер предпринимает отчаянную попытку, неожиданно беря госпожу учительницу за руку. «Дайте мне вашу руку, Эрика. Эта рука способна так чудесно играть на фортепьяно». Рука холодно проскальзывает сквозь ячейки расставленной сети и снова исчезает. Поднялся короткий порыв ветра, потом все снова затихло. Она ведет себя так, словно не обратила внимания на попытку сближения. Первая неудачная попытка. Рука его осмелела, потому что мамуля какое-то время семенила рядом с ними. Мамуля превратилась в боковой прицеп, чтобы контролировать поведение молодой пары с фасада. Она спустилась на мостовую, потому что тротуар в этом месте узкий, а машин сейчас не видно. Дочь считает, что это опасно, и немедленно возвращает свою рисковую мамашу на тротуар. Рука Клеммера замирает на полпути.
Клеммер предпринимает новую попытку. Рот его не закрывается, в уголках губ не образуется никаких складочек, возникающих с возрастом. Он болтает без умолку. Он хочет обменяться с Эрикой мнением по поводу одной книги. Он говорит о Нормане Мейлере, которым восхищается как человеком и как художником. Он понял эту книгу таким вот образом, возможно, Эрика поняла все совершенно иначе? Эрика книгу не читала, и разговор иссякает. Таким вот образом дело не сладится, купцы не сторгуются. Эрике хочется сторговать себе ушедшую юность, а Клеммер явно наладился за ней ухаживать. Молодое лицо молодого человека мягко блестит под светом фонарей и ярких витрин магазинов, а рядом с ним съеживается пианистка, словно пылающий лист бумаги в топке страсти. Она не отваживается взглянуть на мужчину. Мать наверняка разлучит эту намечающуюся парочку, когда ей потребуется. Эрика отвечает односложно и без интереса, ее скованность растет тем больше, чем ближе они подходят к остановке. Мать препятствует вершащемуся у нее на глазах взаимообмену молодости, рассуждая о простуде и вовсю расписывая ее симптомы в деталях. Дочь с ней соглашается. Нужно заранее поберечь себя, завтра будет слишком поздно. Господин Клеммер предпринимает последнюю отчаянную попытку, расправляя свое оперение и возвещая, что ему известно хорошее средство против болезни: своевременная закалка. Он рекомендует ходить в сауну. Он рекомендует хорошенько поплавать в бассейне. Он рекомендует спорт вообще и один из его самых привлекательных видов в частности: плавание на байдарке по открытой воде. Сейчас, зимой, это невозможно из-за льда, и временно можно заняться другими видами спорта. Однако совсем скоро, уже ранней весной, можно пойти на байдарке, это совершенно великолепно, потому что реки заполнены талой водой и несут с собой все, что в них попадает. Клеммер рекомендует после такого похода опять сходить в сауну. Он рекомендует бег трусцой, пробежки в лесу, длительный бег. Эрика не вслушивается в его слова, но ее взгляд скользит по нему, а затем она, сконфузясь, мгновенно отводит взор. Она словно ненароком выглядывает из тюрьмы своего старящегося тела. Она не станет расшатывать прутья клетки. Мать не позволит ей прикоснуться к решетке. Клеммер, горячий боец, проявляющий несогласие, что бы там Эрика ни говорила, смело делает шаг вперед, словно молодой бычок, который опрокидывает забор. Рвется ли он к корове или на новое пастбище? Трудно сказать. Он рекомендует ей спорт по той причине, что с его помощью можно пробудить радость и чувство собственного тела. «Вы не поверите, госпожа учительница, какую радость иногда можно испытывать от собственного тела! Спросите свое тело, чего оно хочет, и оно вам ответит. Поначалу оно, это тело, выглядит невзрачно, но зато потом — ого-го! Оно движется и развивает мускулы. Оно распрямляется на свежем воздухе. Конечно, у него есть свои пределы. И здесь, как всегда, справедливо заметить: особым образом всего этого помогает достичь байдарка, мой любимый вид спорта». В голове у Эрики проносятся гуманные воспоминания, что-то подобное она уже видела по телевизору — байдарочников на быстрой реке. Их показывали в большой спортивной передаче в выходные, до начала вечернего фильма. Она вспоминает об этих байдарочниках в оранжевых спасательных жилетах и ребристых шлемах на головах. Они торчали в крошечных лодках или в чем-то похожем, словно засахаренные груши в ликерной бутылке. Во время своих упражнений они часто переворачивались. Эрика улыбается. Она вспоминает об одном из байдарочников, заставившем ее испуганно вскрикнуть, но сразу же снова о нем забывает. В ней остается только слабое желание, которое она тоже сразу забывает. Ну вот. Мы почти пришли!
Фраза застывает на губах Клеммера. Он мямлит что-то про горные лыжи, для которых сейчас самый сезон. «Вовсе не нужно уезжать далеко за город, в окрестностях много отличных склонов любой крутизны. Разве не здорово? Поедем как-нибудь вместе, госпожа учительница, ведь молодежь должна тянуться к молодежи. Там нас будут окружать мои друзья-одногодки. Они о вас самым лучшим образом позаботятся, госпожа учительница». — «Мы не слишком спортивны, — прерывает разговор мать, которая никогда не видела спорт ближе, чем на телеэкране. — Зимой мы с большим удовольствием уединяемся дома и смотрим хороший детектив. Мы вообще любим уединяться, знаете ли. Мы знаем, что и откуда, а вот что и куда — этого мы знать не хотим. Ведь можно сломать себе ноги».
Клеммер говорит, что его отец практически в любой момент может дать ему машину, если попросить заранее. Его рука шарит в темноте и вновь выныривает совершенно пустой.
В Эрике возникает все более сильное отвращение: скорей бы уж он ушел! Свою руку он пусть прихватит с собой. Прочь! Он олицетворяет собой ужасный вызов жизни, обращенный к ней, к Эрике, а она обычно отвечает лишь на вызов, связанный с достоверной интерпретацией музыкальных произведений. Наконец-то показалась остановка, уютно освещенный домик из оргстекла с маленькой скамеечкой под крышей. Вокруг никаких разбойников, а уж с Клеммером они вдвоем с матерью как-нибудь справятся. Свет фонаря. На остановке две плотно укутанные фигуры, тоже женщины, их никто не провожает, никто не защищает. В этот поздний час интервалы между трамваями уже большие, и Клеммер, к сожалению, по-прежнему не уходит. Пусть разбойников не видно, но вдруг они появятся, вот Клеммер и пригодится. Эрике становится жутко. Их сближению пора положить конец, да минет ее чаша сия. Вот и трамвай! Она все как следует обсудит с матерью, когда Клеммер наконец-то уйдет. Сначала он должен уйти, и лишь тогда он превратится в тему для подробного обсуждения. Ощущение легкой щекотки, словно пером проводят по коже. Подходит трамвай и бодро увозит с собой обеих дам. Господин Клеммер машет рукой, однако дамы полностью заняты своими кошельками и проездными билетами.
Ребенок, об одаренности которого по-прежнему непрестанно говорят, но которому разрешают двигаться только так, словно он сидит в мешке, затянутом на шее, — этот ребенок со страшной беспомощностью падает, споткнувшись о низко натянутые шнуры. Он беспомощно хватает воздух руками и сучит ножонками. Проволока, о которую он споткнулся, — громко жалуется ребенок, — возникла на его пути из-за невнимательности других. ОНА никогда ни в чем не виновата. Учителя, заметившие это, хвалят и утешают ее, находящуюся под прессом музыкальных претензий, ее, которая, с одной стороны, жертвует все свое свободное время музыке, а с другой — выставляет себя на всеобщее посмешище. И все же учителя испытывают тихое отвращение, легкий ужас, когда сами же заявляют, будто ОНА — единственная, у кого после уроков не одни только глупости на уме. ЕЕ подвергают бессмысленным унижениям, на которые ОНА жалуется дома. Мать, устремляющаяся со всех ног в школу, во всю глотку жалуется на других учениц, которые хотят основательно испортить ее чудесного отпрыска . И вот тогда-то накопившаяся ярость окружающих обрушивается на Эрику по-настоящему. Возникает круговорот жалоб и основательных поводов для жалоб. Металлические ящики из-под молочных бутылок в школьном буфете заступают ЕЙ дорогу, требуя от нее внимательности, которой в ней нет. Все ее внимание тайком приковано к мальчишкам-соученикам, она тайно наблюдает за ними самым краешком глаза, а голова ее тем временем движется в совершенно другую сторону и не обращает никакого внимания на мужающих мальчиков. Или — на то, чего они хотят, упражняясь в мужании.
