Эрика похваляется тем, что чувства ей незнакомы. Если она когда-нибудь познает чувство, она не даст ему одержать победу над собственным рассудком. Она воздвигает между собой и Клеммером еще одно препятствие в виде второго рояля. Клеммер обвиняет свою любимую начальницу в трусости. Некто, кто любит такого, как Клеммер, должен открыто подняться и громко возвестить о своем чувстве. Клеммеру очень не хочется, чтобы слух разнесся по консерватории, потому что он обычно пасется на лужайках посвежее. А любовь приносит радость только тогда, когда тебе завидуют из-за того, кого ты любишь. В данном конкретном случае женитьба исключена. По счастью, у Эрики есть мать, которая не позволит ей выйти замуж.
Поток словоизвержений уносит Клеммера под потолок. В потоках и течениях он разбирается хорошо. Он не оставляет живого места от последнего суждения, которое Эрика высказала о сонатах Шуберта. Эрика закашливается и движется неловко, словно на шарнирах, которых Клеммер, ловкий и гибкий, никогда не замечал у другого человека. Она сгибается в самых невозможных местах, и Клеммер, ошеломленный и ошеломляющий, чувствует, как в нем растет легкое отвращение, которое он сразу вплетает в венок своих ощущений. Если ей хочется, то пожалуйста. Не стоит только так распространяться.
Эрика щелкает суставами пальцев, что вовсе не принесет пользы ни ее игре, ни ее здоровью. Она упорно смотрит в самый дальний угол, хотя Клеммер требует, чтобы она смотрела на него, смотрела свободно и открыто, а не скованно и украдкой. В конце концов, здесь нет посторонних свидетелей.
Вальтер Клеммер, подбодренный ее неприглядным видом, пытается прощупать ситуацию: «Могу я попросить тебя кое о чем совершенно неслыханном, чего ты еще никогда не делала?» И он требует от нее немедленного доказательства любви. В качестве первого шага в новую, полную любви жизнь она должна совершить нечто немыслимое, а именно, сейчас же пойти с ним, отменив назначенное на сегодня занятие с одной из учениц. Эрике стоит придумать хорошую отговорку, сказать, что ей дурно или что у нее болит голова, чтобы ученица ничего не заподозрила и не стала трепать языком. Эрику эта легкая задача пугает, словно дикого мустанга, который наконец-то ударил копытом в дверь конюшни, но потом, передумав, остался внутри. Клеммер расписывает любимой женщине, каким образом другие люди сбрасывают с себя ярмо обязательств и привычек. В качестве одного из многочисленных примеров он упоминает «Кольцо нибелунга» Вагнера. Он говорит об искусстве, представляющем собой одновременно пример для всего и пример ни для чего. «Если основательно углубиться в искусство, в эту ловушку, в стены которой вмурованы острые лезвия серпов и кос, то легко обнаружить примеры анархического поведения. Моцарт, это мерило ВСЕГО, сбросил с себя, скажем, княжеское и епископское ярмо. Если это смог сделать любимый всеми Моцарт, которого мы-то с вами не слишком высоко ценим, то вы, Эрика, сможете наверняка. Ведь сколько раз мы с вами сходились во мнении, что и те, кто занимается искусством активно, и те, кто его воспринимает пассивно, не слишком хорошо переносят какие-то ограничения. Художник стремится избежать острых шипов, которыми его пришпоривает истина или правило. Меня удивляет и то, ты уж не сердись, как тебе удается столько лет терпеть собственную мать. Либо ты вовсе не являешься художником, либо ты не замечаешь своего ярма как такового, даже если ты в нем задыхаешься», — переходит на «ты» со своей учительницей Клеммер, радующийся, что мамаша Кохут, по счастью, располагается между ним и Эрикой как козел отпущения. Мамаша позаботится о том, чтобы он не задохнулся под этой немолодой женщиной! Мать служит постоянным поводом для разговора, она предстает как непроходимая чащоба, как препятствие для множества свершений, однако, с другой стороны, она постоянно удерживает дочь в одном месте, поэтому дочь не сможет повсюду таскаться за Клеммером. Где мы сможем регулярно и обильно встречаться, Эрика, чтобы об этом никто не знал? Клеммер загорается идеей снять где-нибудь тайком комнату, он принесет туда свой старый проигрыватель и пластинки, которые у него есть в двойном экземпляре. Ведь ему известны музыкальные пристрастия Эрики, и они тоже существуют в двойном экземпляре, потому что у Клеммера пристрастия точно такие же. У него есть несколько пластинок с Шопеном и одна пластинка с уникальными записями Падеревского, который находился в тени Шопена, что совершенно несправедливо, как считают он и Эрика, которая подарила ему пластинку, хотя у него уже была одна такая. Клеммер не может более удержаться и не прочитать письмо. О чем невозможно говорить, о том нужно писать. Чего невозможно терпеть, того не нужно делать. «Дорогая Эрика, я уже предвкушаю радость от чтения твоего письма, написанного 24.04. И если я нарочно неправильно истолкую это письмо, чему я тоже очень радуюсь, то мы после некоторой размолвки снова помиримся». Клеммер опять начинает говорить о себе, только о себе и еще раз о себе. Она написала ему длинное письмо, стало быть, он тоже вправе слегка вывернуть себя перед ней наизнанку. Время, которое ему предстоит волей-неволей затратить на чтение, он уже сейчас может использовать на разговор, чтобы Эрика не получила преимущества в их отношениях. Клеммер объясняет Эрике, что в нем борются друг с другом две крайние крайности, а именно, спорт (мотив соперничества) и искусство (мотив постоянства).
Эрика строго-настрого запрещает ученику, уже теребящему письмо в руках, даже прикасаться к конверту. «Не отставайте вы лучше от музыковедов, толкующих Шуберта», — язвит Эрика по поводу дорогого ей имечка Клеммер и не менее дорогого имечка Шуберт.
Клеммер упрямится. Какое-то мгновение он заигрывает с мыслью о том, чтобы выкрикнуть всему миру прямо в лицо о своих тайных отношениях с учительницей. «Это произошло в туалете!» Поскольку для него это не было славной победой, он помалкивает. Когда-нибудь потом он расскажет, приврав как следует, что в их схватке победил он. Клеммер предчувствует, как он, поставленный перед выбором между женщиной, искусством и спортом, сделает его в пользу искусства и спорта. Пока еще он держит эти сумасбродные мысли в тайне от женщины. Он начинает ощущать, что это значит, выключать в собственную тонкую игру фактор неопределенности чужого «я». Риск есть и в спорте, например, в решающий день спортсмен может быть не в форме. «Этой женщине уже много лет, а она все еще не уяснила себе, чего она хочет. Я очень молод, но я всегда знаю, чего я хочу».
Конверт шелестит в нагрудном кармане клеммеровской рубашки. Клеммер с трудом сдерживает дрожь в пальцах. Робкий сладострастник принимает решение спокойно прочитать письмо где-нибудь в тихом месте на природе и сделать себе несколько пометок. Для ответа, который будет длиннее этого письма. Может быть, пойти в парк Бурггартен? В кафе «Пальмовый домик» он закажет себе кофе со взбитыми сливками и яблочный штрудель. Два противоборствующих элемента, искусство и Кохут, до бесконечности усилят удовольствие от письма. Между ними судья Клеммер, который ударяет в гонг и решает, кто победил в этом раунде, природа в парке или Эрика у него внутри. Клеммера бросает то в жар, то в холод.
Едва только Клеммер покинул класс, едва только пришедшая после него ученица неуклюже заковыляла по лесенке гамм, как учительница заявила, что, к сожалению, она вынуждена сегодня прервать занятие, потому что у нее жутко болит голова. Ученица, словно ласточка, стремительно вспархивает и исчезает.
