Мать бьет ее так, что искры из глаз летят: у ребенка неправильная постановка рук. Неизгладимые воспоминания роятся в неисчерпаемой коробке, что хранится в черепе у Эрики. Эта же самая мать выпивает сейчас рюмку ликера и сразу наливает себе еще, из другой бутылки, резко отличающейся по цвету. Мать пытается собрать в кучу свои ноги и руки, но теряет то одну, то другую, намереваясь отправиться спать. Давно пора, уже поздно.
Клеммер выпил чашу письма до дна. Он не удостаивает Эрику прямым обращением к ней, эта женщина его недостойна. В своем теле, невольно реагирующем на письмо, Клеммер обнаруживает добровольного совиновника. Женщина вступила с ним в контакт с помощью письма, но простое прикосновение принесло бы ей много больше очков. Она сознательно не пошла путем нежного женского прикосновения. Она в принципе, кажется, одобряет его вожделение. Он обнимает ее, но она его не обнимает. Его это расхолаживает, и на письмо он отвечает женщине молчанием. Он молчит до тех пор, пока Эрика не предлагает ему дать ответ. Она уверяет себя, что хоть письмо и задело его за живое, но он его ни одной живой душе не покажет. В остальном же пусть им руководит чувство! Клеммер качает головой. Эрика говорит, что он ведь обычно следует позывам голода и жажды. У него есть ее номер телефона, и он может позвонить. «Обдумай все основательно». Клеммер молчит, молчит без дополнительной ноты и без музыкального задержания. Его руки и ноги, а также вся спина залиты потом. Минуты тянутся одна за другой. Женщина, которая ждала его чувственной реакции, разочарована, потому что он лишь в двадцатый раз спрашивает, действительно ли она это все всерьез. Или это дурная шутка? Клеммер являет собой картину затишья перед грозой, которая вот-вот разразится! Так выглядят люди, которых снедает сильнейшая жажда обладания, до того момента, когда они ее удовлетворят. Эрика пытает его, куда же подевались заверения в прочных чувствах. «Ты на меня обиделся? Надеюсь, что нет». Эрика решается на робкий превентивный удар, говоря, что все это не обязательно должно произойти сегодня. Будет ведь завтрашний день, на который все это можно отодвинуть. В коробке из-под обуви на всякий случай уже сегодня лежат заранее припасенные шнуры и веревки. Полный ассортимент. Она опережает возможный упрек и говорит, что можно еще прикупить. В специальных магазинах можно заказать цепи в соответствии с желаемым размером. Эрика произносит несколько фраз, которые соответствуют цвету ее желания. Она говорит как на уроке, говорит как учительница. Клеммер молчит, потому что на уроке имеет право говорить только учительница. Эрика требует: «Говори сейчас же!»
Клеммер улыбается и в шутку отвечает, что об этом можно поговорить! Он осторожно прощупывает, действительно ли она потеряла всякую меру. Он закидывает удочку, чтобы выяснить, действительно ли в эротическом смысле она полностью невменяема.
Эрика впервые испытывает страх, опасаясь, что Клеммер ударит ее еще до того, как все начнется. Она торопливо просит прощения за банальный стиль письма, потому что хочет разрядить атмосферу. Без всякого отвращения и, видимо, пребывая в хорошем настроении, Эрика говорит, что сухой остаток любви, в конце концов, достаточно банален.
«Ты будешь приходить ко мне на квартиру? Прошу тебя! Потому что здесь с вечера пятницы до воскресного вечера (!) ты сможешь заставить меня томиться в ужасно сладких путах, если ты на это решишься. Я ведь хочу томиться в твоих путах, о которых я тоскую так давно, томиться как можно дольше».
Клеммер не придает этим словам особого значения: возможно, он так поступит. Через непродолжительное время он заявляет, что для него теперь речь идет о совершенно серьезных вещах, когда он говорит, что даже и не подумает приходить! Эрике сейчас хочется, чтобы он страстно целовал ее, а вовсе не бил. Она пророчествует, что с помощью любовного акта можно исправить многое, что казалось безнадежным. «Скажи мне что-нибудь ласковое и забудь о письме», — неслышно умоляет она. Эрика верит, что ее спаситель уже появился, и надеется на его скромность и молчание. Эрика жутко боится побоев. Поэтому она наносит удар, предлагая, чтобы они написали друг другу еще несколько писем. «Нам даже не придется тратиться на почтовые марки». Она хвастается тем, что в новых письмах все будет происходить еще более непристойно, чем в этом письме. Это было только начало, и шаг уже сделан. Будет ли ей позволено написать еще одно письмо? Возможно, на этот раз выйдет получше. Женщина страстно желает, чтобы он крепко поцеловал ее, а не ударил. Пусть его поцелуи принесут ей боль, главное, чтобы это не была боль от ударов. Клеммер отвечает на это: «Ничего страшного». Он говорит: «Спасибо! Пожалуйста, пожалуйста!» Он говорит почти беззвучно.
Эрике знаком этот тон из ее разговоров с матерью. «Надеюсь, Клеммер не ударит меня», — робко думает она. Она подчеркивает: он может с ней делать все, что захочет, буквально все, лишь бы это причиняло ей боль, потому что не существует ничего, о чем она не мечтала. Пусть Клеммер простит ей, что она написала не слишком красивым слогом. «Надеюсь, он не набросится на меня с кулаками», — опасливо думает женщина. Она доверительно сообщает мужчине, что уже много лет испытывает желание и тягу к побоям. Она считает, что наконец нашла господина, о котором мечтала.
Из страха Эрика говорит о чем-то совершенно другом. Клеммер отвечает: «Спасибо, хорошо». Эрика разрешает Клеммеру отныне выбирать для нее платья. Он может жестко реагировать на любые нарушения его инструкций по поводу одежды. Эрика распахивает большой платяной шкаф и показывает, что у нее есть. Кое-что она снимает с плечиков, другие платья остаются висеть, она их просто демонстрирует. Она надеется, что он оценит элегантный гардероб, показывая ему все это разноцветье. «То, что тебе особенно понравится, я смогу купить сама! Деньги роли не играют. Для моей матери я играю роль денег, которые она скупится тратить. Вообще, не обращай внимания на мою мать. Какой твой любимый цвет, Вальтер? Все, что я тебе написала, не было шуткой, — она неожиданно покоряется его руке. — Ты ведь не сердишься на меня? Если я попрошу тебя написать мне несколько очень личных, строк, ты ведь это сделаешь? Напишешь, что ты об этом думаешь и что ты по этому поводу можешь сказать?»
Клеммер говорит: «До свидания». Эрика вся сжимается, надеясь, что его рука опустится на нее ласково, а не губительно. «Завтра же я попрошу вставить в дверь замок». Эрика отдаст Клеммеру единственный ключ от этой двери. «Представь себе только, как мило это будет». Клеммер отвечает на предложение молчанием, Эрика жаждет его внимания. Она надеется, что он отреагирует дружелюбно, если она откроет для него доступ к себе в любое время. Все равно когда. Клеммер никак не реагирует на это, слышно только его дыхание.
Эрика клянется, что будет делать все, о чем она написала Клеммеру. Она подчеркивает: что написано — еще не предписано! Повременить — не значит отменить. Клеммер включает свет. Он не говорит с ней, и он не бьет ее. Эрика допытывается, можно ли ей вскоре снова написать ему о том, чего ей хочется. «Пожалуйста, разреши мне и дальше отвечать тебе по почте, Вальтер Клеммер говорит: „Лучше подождать!“ Голос его возвышается над Эрикой, умирающей от страха, над ее балансовой стоимостью. Он бросает в ее сторону бранное слово, словно пробный шар, но по крайней мере не бьет ее. Он дает Эрике разные имена, каждое сопровождая прилагательным „старая“. Эрика знает, что нужно быть готовой к такой реакции, и закрывает лицо руками. Она снова опускает руки: если он начнет сейчас бить ее, пусть бьет. Клеммер договаривается до того, что заявляет: он не прикоснется к ней даже щипцами. Он клянется, что никогда не испытывал любви к ней, клянется, что любовь его прошла. По нему, так пусть она идет себе на все четыре стороны. Она вызывает в нем ужас. Как она осмеливается предлагать такое! Эрика прячет голову между колен, словно пассажир, пытающийся уберечься от смерти во время падения самолета. Она уклоняется от побоев, которые, вероятно, смогла бы пережить. Он говорит, что не ударит ее потому, что не хочет замарать руки. Он бросает письмо в лицо женщине, но попадает только в подставленный затылок. Письмо валится на Эрику, как снег на голову. „Тем, кто любит, нет никакой нужды в посредничестве письма“, — язвит Клеммер в ее адрес. К письменным уловкам прибегают лишь в любовном обмане.
