— Передал.
Я расплылась в улыбке:
— Спасибо, Рауль.
Рауль направился к переднему пассажирскому сиденью «бентли», а Гидеон повел меня к «мерседесу» и открыл для меня дверь. Я ощутила некоторое волнение, когда он уселся за руль и поерзал на сиденье, пристраивая свои длинные ноги. Запустив двигатель, Гидеон влился в безумный нью-йоркский транспортный поток, умело и уверенно управляя мощным автомобилем.
— То, как ты ведешь машину, усиливает мое желание, — сказала я, и от меня не укрылось, как напряглись его до сего момента легко державшие руль руки.
— Боже мой! — Он взглянул на меня. — Неужели ты привержена водительскому фетишизму.
— Мой фетиш — это некто Гидеон, — понизила голос я. — А я уже которую неделю вынуждена обходиться без него.
— Ева, мне каждая секунда без тебя ненавистна. Это сущая пытка. Я сосредоточиться не могу, спать не могу. Теряю самообладание по пустякам. Без тебя я в аду.
Мне вовсе не хотелось заставлять его мучиться, но сказать, будто мне не стало легче оттого, что он переживал разлуку со мной так же, как и я с ним, было бы неправдой.
Я развернулась на сиденье к нему лицом:
— Почему ты так с нами поступаешь?
— Я использую те возможности, которые имеются. — У него на скулах вздулись желваки. — Наша разлука — это цена. И она не вечна. Мне нужно, чтобы ты проявила терпение.
— Нет, Гидеон, — покачала я головой. — Не могу. Больше не могу.
— Ты не покинешь меня. Я тебя не отпущу.
— Да мы уже расстались. Ты что, не видишь? Я живу своей жизнью, и тебя в ней нет.
— Я присутствую там настолько, насколько это возможно сейчас.
— Заставляя Энгуса следовать за мной? Ну, продолжай в том же духе. Только ведь это никакие не отношения. — Я прислонилась щекой к спинке сиденья. — Во всяком случае, не те, которых хочу я.
— Ева, — хрипло выдохнул он. — Мое молчание — это меньшее из зол. У меня такое ощущение, что объясню я все или нет, это все равно отдаляет тебя, но объяснение таит в себе больший риск. Тебе кажется, будто ты хочешь все знать, но на самом деле ты бы об этом пожалела. Просто, когда я говорю тебе, что во мне есть нечто, чего тебе не захотелось бы видеть, поверь мне на слово.
— Ты должен дать мне что-то, с чем можно работать. — Я положила руку ему на бедро и ощутила, как тугие мышцы дернулись при моем прикосновении. — Сейчас у меня нет ничего. Я пуста.
Его рука легла поверх моей.
— Ты веришь мне. Пусть увиденное подталкивает к иному, ты веришь в то, что знаешь. Это главное, Ева. Для нас обоих. Для нас, и точка.
— Да нет уже никаких «нас».
— Прекрати так говорить.
— Ты хотел, чтобы я слепо верила тебе, и добился своего, но это все, что я могу тебе дать. Ты почти не раскрывался передо мной, но я мирилась с этим, потому что имела тебя. Но теперь этого нет…
— Я по-прежнему твой, — возразил он.
— Не в том смысле, в каком мне нужно. — Я приподняла одно плечо в неуклюжем пожатии. — Ты давал мне свое тело, и я упивалась им, потому что это был единственный способ, каким ты передо мной раскрывался. Но теперь у меня нет и этого, а когда я пытаюсь понять, что же у меня имеется, то вижу одни лишь обещания. Мне этого недостаточно. В отсутствие тебя у меня остается лишь груда недомолвок, и ничего больше.
Он смотрел прямо перед собой, профиль его напрягся. Я вытащила свою руку из-под его ладони и повернулась к нему спиной, глядя в окно на многолюдный, суетливый город.
— Если я лишусь тебя, Ева, — прошептал он, — у меня не останется ничего. Суть всего, что я сделал, в том, чтобы не потерять тебя.
— Мне нужно больше, — откликнулась я, прижимаясь лицом к стеклу. — Если я не могу получить тебя снаружи, то мне нужно сделать это изнутри, но внутрь ты меня не пускаешь.
Некоторое время мы молча двигались в плотном потоке машин. Крупная капля дождя упала на ветровое стекло, за ней другая.
— После смерти отца, — негромко произнес он, — мне пришлось несладко. Я помнил, как люди любили его, как ценили его общество. Он ведь делал людей богатыми. И когда внезапно мир перевернулся и обрушился ему на голову, все возненавидели его. Мою мать, до того времени такую счастливую, словно подменили. Она без конца рыдала, и они с отцом все время ругались. Именно этим мне больше всего запомнилось то время — крики, брань и слезы. — (Я смотрела на него, изучая его каменный профиль, но молчала, боясь сбить настрой.) — Она сразу же снова выскочила замуж. Мы уехали из города. Она забеременела. То и дело я нарывался на ненавистников моего отца, и на меня вываливали кучи дерьма. Все подряд. Дети. Их родители. Учителя. Его продолжали поносить распоследними словами. Я чертовски злился. На всех. У меня случались приступы злобы. Я вещи ломал. — Тяжело дыша, Гидеон остановился на красный свет. — Когда родился Кристофер, я начал вести себя еще хуже, а лет с пяти он стал подражать мне, устраивая за обедом припадки, стал тарелки об пол швырять и все такое. Мать тогда была беременна Айерленд, и они с Видалом решили, что дальше так продолжаться не может и мне необходима психотерапия.
Его рассказ о несчастном, обиженном, обозленным ребенке, чувствовавшем себя чужим в новой жизни родной матери, вызвал у меня слезы.
— Они пришли на дом — женщина-психотерапевт и соискатель, проходивший практику под ее руководством. Оба были доброжелательны, приятны в общении, терпеливы. Но вскоре психотерапевт стала уделять большую часть времени консультированию моей матери, у которой, в дополнение к двум плохо контролируемым мальчишкам, имелась еще и тяжело протекающая беременность. И я все чаще и чаще оставался с ассистентом один на один.
Гидеон сбавил скорость и остановил машину. Его руки сжимали руль так, что побелели костяшки пальцев, кадык ходил ходуном. Дождь продолжал непрестанно барабанить, но стук его смягчился, оставляя нас наедине с нашими горькими истинами.
— Можешь мне больше ничего не рассказывать, — прошептала я, отстегивая ремень, потянулась к нему и мокрыми от слез пальцами коснулась его лица.
Ноздри Гидеона расширились в резком вдохе.
— Он делал так, что я кончал. Всякий, черт побери, раз он не останавливался, пока я не кончал, поэтому он мог сказать, что мне это нравится.
Сбросив туфли, я оторвала его руку от руля, так что смогла забраться к нему на колени и обнять его. Он сдавил меня так, что было больно, но я не жаловалась. Мы находились на оживленной улице, с одной стороны от нас непрерывным потоком двигались машины, с другой — плотная толпа пешеходов, но нам не было дела ни до тех ни до других. Он отчаянно содрогался, словно от неконтролируемых рыданий, но не издавал ни звука, и глаза его оставались сухими.
А вот небеса над нами исходили плачем, дождь хлестал мостовую яростными струями.
Обхватив его голову обеими руками и прижимаясь лицом к его лицу, я сбивчиво бормотала:
