— Еще чего не хватало!
— Так вот ты где! — возмущенно проговорила княжна, глядя на Кина. — Почему ты связан? Что они с тобой сделали?
— Госпожа, — сообразил Кин, — я плохого не делал. Я пришел к господину Роману от вас, но меня никто не стал слушать.
Анна обернулась. Отрок стоял у лестницы, шут на ступеньках. Они внимательно слушали.
— Do you speak English?
[1]
— спросила Анна.
— Yes, a little
[2]
, — сказал Кин.
— Нам нужно их убедить, — продолжала Анна по-английски.
— Молодец, — ответил Кин. — Я тебе помогу.
— Развяжи его, — приказала Анна отроку. — Разве ты не видишь, что он мой слуга?
Отрок был послушен.
— Сейчас, госпожа, — сказал он. — Сейчас, но господин…
— Господин сделает все, что я велю.
Отрок оглянулся на шута. Тот спустился в подвал, сел за стол.
— Делай, — мрачно сказал он. — Делай, господин сделает все, что она скажет.
— Где твой возлюбленный? — спросил Кин по-английски.
— Не смейтесь. Роман с князем. Они обсуждают вопросы обороны.
Кин поднялся, растирая кисти рук.
— Я пошел! Мне надо быть с ним. А тебе лучше вернуться.
— Нет, я останусь. Роман просил меня остаться. Я могу помочь вам, когда вы вернетесь.
— В случае опасности помнишь, что делать?
— Разумеется, — сказала Анна по-русски. — Иди к Роману, береги его. — Затем она обернулась к отроку: — Проводи моего слугу до выхода. Чтобы его не задержали стражники.
Отрок обернулся к шуту. Тот кивнул. Отрок побежал по лестнице за Кином. Шут сказал:
— Thy will releaseth him from the Fetters
[3]
.
Анна опешила.
— Вы понимаете этот язык? — спросила она глупо.
— Я бывал в разных краях, княжна, — сказал шут, — с моим господином. Мы, рабы, редко показываем свои знания…
Надеюсь, подумала Анна, что язык двадцатого века так изменился, что он не все понял.
25
— Здесь вы добываете золото? — спросила Анна. Печь совсем прогорела, лишь под пеплом тлели красные угольки.
— Мой господин, — сказал шут, — делает угодное Богу.
— Верю, верю, — сказала Анна. — А правда, что он изобрел книгопечатание?
— Не ведаю такого слова, госпожа, — сказал шут. Он подошел к тлеющим углям и, наклонившись, стал греть у них свои слишком массивные для хилого тела руки.
— Ты помогаешь господину?
— Когда он позволяет мне. А зачем тебе и твоему человеку мой господин?
— спросил карлик.
— Я не поняла тебя.
— Вы говорили на языке, похожем на язык саксов. Твой человек побежал за моим господином.
— Ты боишься за него?
— Я боюсь страха моего господина. И его любви к тебе. Он забывает о других. Это приведет к смерти.
— Чьей смерти?
— Сегодня смерть ждет всех. Когда хватаешься за одно, забываешь о главном.
— Что же главное? — Анна хотела прибавить: раб или дурак, но поняла, что не хочет больше играть в эту игру.
— Главное? — Шут повернулся к ней — единственный его глаз был смертельно печален. — Ты чужая. Ты можешь не понять.
— Я постараюсь.
— Сейчас божьи дворяне пойдут на приступ. И пощады никому не будет. Но если я догадался верно, если боярин Роман ходил наружу, чтобы договориться с божьими дворянами, как спастись и спасти все это… главное пропадает.
— Но ведь остается наука, остается его великое открытие.
— Ты, княжна, из знатных. Ты никогда не голодала, и тебя никогда не пороли, не жгли, не рубили, не измывались… тебе ничего не грозит. Тебя никто не тронет — ни здесь, ни в тереме. А вот все люди, что спят или не спят, тревожатся, стонут, едят, плачут на улицах, — их убьют. А это неважно моему господину. И это неважно тебе — их мука до вас не долетит.
Карлик, освещенный красным светом углей, был страшен.
Вот такими были первые проповедники средневековой справедливости, такие шли на костры в Лангедоке и сражались среди богомилов в Болгарии. Люди, которые поняли, что все достойны жизни… и были бессильны.
— Ты не прав, шут. Я стараюсь понимать. И пришла сюда потому, что думала о другом человеке.
— Этот человек — боярин Роман?
— Нет.
— Все равно — это один человек, такой же, как ты. Но не такой, как я и как смерд Замошья. Даже сейчас в твоих добрых глазах и в твоих добрых речах нет правды. Тебе неведомо, есть ли у меня имя. Потому что имя мне — Мириад и я сгину безымянно со всеми, кому суждено сгинуть этой ночью.
— Как тебя зовут?
— Акиплеша — это тоже кличка. Я забыл свое имя. Но я не раб! Я сделаю то, чего не хочет сделать Роман!
— Но что ты можешь сделать?
— Я уйду подземным ходом, я найду в лесу литвинов, я скажу им: не спите, вставайте, спасите детей Христовых!
— Ты не успеешь, Акиплеша, — сказала Анна.
— Тогда я разрушу все это… все!
— Но это жизнь твоего господина, это его дело.
— Он околдовал тебя, княжна! Кому нужно его дело, мое дело, твое дело, коль скоро изойдут кровью отроки и младенцы, жены и мужи? Но я не могу разрушать…
Шут вскарабкался на стул, ноги на весу, уронил голову на руки, словно заснул. Анна молчала, смотрела на широкую кривую спину шута. Не поднимая головы, он глухо спросил:
— Кто ты, княжна? Ты не та, за кого выдаешь себя.
— Разве это так важно, Акиплеша?
— Рассвет близко. Я знаю людей. Дураки наблюдательные. Мой господин нас предаст, и я не могу остановить его.
— Скажи, Акиплеша, твой господин и в самом деле такой великий чародей? Выше королей церкви и королей светских?
— Слава его будет велика, — сказал шут. — И короли придут к нему на поклон. Иначе я бы не связал с ним мою жизнь.
— А что ты мог сделать?
— Я мог убежать. Я мог уйти к другому хозяину.
— Ты так в самом деле думал?
— Не раз. Но кому нужен хромой урод? Кому я докажу, что во мне такое же сердце, такая же голова, как у знатного?
