– Это же Люсио! – крикнула я. Действительно, выходка Люсио на сей раз перешла все мыслимые границы. Он сам почувствовал это. Откинул изнутри крышку люка, подтянулся и сел на край, щурясь от яркого солнца.
– Кретины, у вас ни грамма воображения, – миролюбиво сказал он.
В нескольких шагах от меня подвывала и буквально приплясывала от злобы Брурия.
– Сбросьте его туда, кто-нибудь!! – стонала она. – Спихните, закройте крышку и завалите камнями! Господи, когда-нибудь я выцарапаю ему его кабаньи глазки!!
Внутрь цистерн никто, кроме Альфонсо, не решился лезть. Я только заглянула и ахнула – два высоченных сводчатых нефа подпирались по центру рядом квадратных колонн. Струящийся полумрак скрывал истинные размеры гигантского подвала.
– Какая тут глубина? – спросила я Люсио.
– Метров десять – двенадцать, – пробормотал он. – Хочешь спуститься? Я помогу.
– Да нет, в другой раз.
– Здесь здорово, – сказал он, – Боже, как здесь здорово. Знаешь, там сохраняется прохлада от прошлогодних дождей. Вот где я хотел бы умереть. – И сразу спохватился, смутившись, очевидно, слишком серьезным своим тоном, и добавил распевно, шутливо: – Тени монахов овевали бы меня полами своих черных сутан… О, какой возвышенной была бы наша предсмертная беседа о спасенной душе нечестивца!
Минут через пятнадцать Альфонсо выбрался из подземелья, отряхивая брюки и энергично растирая ладони.
– Это истинное богатство! – крикнул он. – Здесь мы организуем музей трех религий. Восковые фигуры с лампочками в глазницах будут глядеть из каждого угла! Богатый турист сможет сфотографироваться с нашим предком Авраамом, с лихим сарацином и Ричардом Львиное Сердце!! Нас завалят мешками денег, стоит только пошевелить мозгами и приложить интеллект!
Затем мы поплелись по остальным объектам, и Альфонсо с брошюркой в руках оборачивался к нам, как дирижер к хору, и читал громким торжествующим голосом, и все путал:
– А тут – комплекс построек, окруженных высокой стеной. Некогда окруженных… Направо! Нет, налево – приют для паломников, часовня, баня и конюшни со стойлами для лошадей и ослов…
И направо и налево тянулись все те же нагроможденные серо-желтые камни.
– В центре северного крыла монастыря находится большая оштукатуренная пещера, перестроенная в крипту.
– Что такое крипта? – спросила Таисья.
– Там, где хоронили, – сказал Шимон.
– Вот эти вот гои, – проговорила секретарь Отилия, – где едят, там и хоронят.
– …входом в нее служила лестница из нескольких ступеней, – продолжал читать Альфонсо. – Ну, где это заведение? Шимон, давай шевелись, за что тебе здесь зарплату платили?
– Кажется, вон там, – неуверенно показал Шимон в сторону небольшой горбатенькой землянки, куда и вправду вели несколько стертых каменных ступеней из ноздреватого иерусалимского известняка.
– Вот! – торжествующе поднял палец Альфонсо, он нашел нужное место в брошюрке. – Тут написано, что в этой пещере покоились среди прочих священнослужителей три монаха – Георгиос, Иоханнес и Элпидиус. Об этом говорит нам частично поврежденная надпись над входом. Это та самая пещера, в которой до постройки монастыря жил сам Мартириус.
– Он что же – с мертвецами жил? – спросила Отилия.
– Да нет, – сказал Шимон, – это еще до всего он жил здесь.
Я огляделась… камни, камни… ни деревца, ни дуновения воздуха.
А ведь этот монастырь упомянут в византийской хронике Кирилла как крупнейший в Иудейской пустыне. Странно представить, что когда-то здесь текла деятельная жизнь, расстилались вокруг огромные сельскохозяйственные угодья, добывалось оливковое масло… Паломники со всех земель находили здесь место на постоялом дворе и клок сена для своих ослов и лошадей. Проезжие гистрионы – певцы, канатоходцы, жонглеры, сочинители баллад, – устремляясь на Север, к рыцарским замкам Галилеи, жили здесь по нескольку дней и даже недель, забавляя монахов своим искусством. Как их звали-то? Я раскрыла брошюрку, нашла это место на английском: Георгиос, Иоханнес и Элпидиус, три монаха… Почему времени было угодно оставить только эти три имени, три летучих знака, три иероглифа для движения губ, для шелеста едва слышных звуков… Почему оно стерло другие имена, оставив лишь эту стихотворную строку – Георгиос, Иоханнес и Элпидиус?..
Когда изнуренная жарой публика потребовала милосердия, Альфонсо повел всех к выходу, приговаривая:
– Если б не я, вы бы так и жили под боком у великого памятника культуры, не зная – что это такое. А вот теперь вы знаете, где живете! И это грандиозно!!
Перед выходом с территории раскопок он в последний раз поднес брошюрку к глазам и прочел заключительную фразу:
– Монастырь был разрушен и заброшен после завоевания Палестины арабами в VII веке нашей эры.
– А кем же еще! – вяло подала голос Брурия.
– Подумаешь, великое дело, – заметила на это Отилия. – Одни гои прикончили других гоев на нашей земле после нашего изгнания.
Через неделю Советом мудрецов Торы был объявлен пост. Во всех синагогах начались моления о дожде.
Я возвращалась из Иерусалима домой на рейсовом автобусе. Люблю эти кондиционированные паланкины, плавно кружащие тебя по съездам желтых слоистых холмов. Люблю, когда в просветах между горами неожиданно крутанется, как на сценическом круге, наш городок на горе, так похожий на замок за крепостной стеной, зависнет в небе на те несколько мгновений, пока автобус мчит по короткому прямому отрезку шоссе, и вновь исчезнет за горкой. Люблю сладкое прохладное бездумье этого неудержимого скольжения вниз, вниз, к долине Иерихона.
Моя соседка, дремавшая весь путь от Иерусалима, проснулась и, лениво покопавшись в сумке, достала журнал мод. Я скосила глаза и подавилась смешком: с обложки в прыгучем беге застыло мчался на меня с теннисной ракеткой в руке мой директор Альфонсо. Миг броска к летящему мячику, ракетка – продолжение руки, великолепные мускулистые ноги, обаятельно раскоряченные в естественной присядке спортсмена. А шея! Ах, черт возьми, мне всегда нравилась его чуть длинноватая и оттого юношеская на вид шея.
Буквально в тот же миг я увидела эту глянцевую шею за стеклом автобуса и даже сморгнула от неожиданности. Мы стояли в пробке, обычной для этого времени дня. Так что красная «субару» моего директора, притертая к нашему автобусу, видна была мне сверху более чем подробно. И вот там-то, на загорелой шее Альфонсо, лежала маленькая пухлявая ручка и нежно перебирала пальчиками волосы на его затылке. Мне даже и наклоняться не надо было, чтобы понять – кому эта ручка принадлежит. Все движения этой женщины, жены Люсио (ее хотелось почему-то звать женушкой), были пухляво вихляющими, хотя ее нельзя было назвать полной. Словом, ручка ее весьма откровенно хозяйничала на шее моего директора. А сам Альфонсо, то и дело закидывая голову, терся затылком об эту ласкающую руку. Затем женщина подалась к нему, мягко тронула губами подбородок, прикрыв свои выпуклые глаза резной девы Марии. Он обернулся к ней, свободную правую руку опустил на ее колено, и ладонь его привычно скользнула вверх по ее ноге…
